— Редактор Саусум охарактеризовал политику вождя как гигантский блеф и рекорд лицемерия. Так и сказал, ваше превосходительство. И это еще не все. Позор, говорит, латышскому народу, как он еще терпит этих политических шутов! Дальше. Директор средней школы Аузинь в разговоре с учителем истории сказал, что Ульма… что вождь фальсифицирует историю, заказывает историкам костюмы на свою мерку. Он-де не будет удивлен, если в один прекрасный день президент объявит себя королем и прикажет архиепископу Гринбергу возложить на его голову корону. Раз вступил-де на путь узурпации, то пойдет по нему до конца. А вас, ваше превосходительство, будто бы объявят наследным принцем, потому что вождю рассчитывать на потомство не приходится. Тут он намекнул на его… гм-гм… особенности…

Никур чуть заметно усмехнулся. Как ни презирают, как ни ненавидят его враги, а все-таки признают его самой крупной после президента фигурой в Латвии. «Наследный принц… Что же, недурно сказано, право, недурно». Он занес в свой блокнот:

«Наложить штраф на редактора Саусума — 2000 латов».

«Директора средней школы Аузиня — уволить».

Затем поднялся и протянул руку Понте.

— Через неделю, господин Понте, и в это же время. Продолжайте наблюдать за Прамниеком и Жубуром. Завтра зайдите к моему секретарю, он выдаст вам чек на Латвийский банк. До свидания.

Бывший шпик высшего ранга проводил младшего собрата по профессии до дверей. «Этот далеко пойдет, хотя он еще только начинает карьеру. Все данные налицо. Нет, это недурно сказано — „наследный принц“. Ха-ха-ха! Бедняга президент: приличия ради не мешало бы его поженить. Тогда, может быть, прекратятся разговорчики о его особенностях. А впрочем, что тут плохого? Болтают-то ведь не обо мне. Смеются не надо мной. Надо мной не смеются, меня ненавидят».

Часы показывали без четверти восемь. Никур позвонил в гараж и приказал подать машину.

После свидания с Никуром Понте поспешил окончить свой трудовой день. Забежал на полчасика в офицерский клуб, выпил у стойки бутылочку пива и тут же принял двоих осведомителей — капитана и старшего лейтенанта административной службы. Сведения были не особенно интересные, Понте не счел даже нужным браться за блокнот.

Из офицерского клуба он ринулся в ресторан «Эспланада». Снова кружка пива, снова осведомитель.

Следующей станцией был погребок гостиницы «Рим». Там Понте задержался подольше. Официант-осведомитель сообщил любопытные сведения об одном доценте консерватории, который накануне кутил здесь с оперными артистами. Разговор зашел о крупной карточной игре, которая чуть ли не каждый вечер шла у военного министра и успела получить широкую огласку. Доцент высказал предположение, что «вождь» побаивается министра, за которым стояло большинство офицерства, и потому позволяет ему хапать из казны изрядные куши на покрытие проигрышей и пьянки: за кутежами и картами некогда думать о свержении президента и тому подобных вещах, оно и Ульманису спокойнее.

Из погребка Понте пошел в кафе «Опера». Прикрывшись газетой, он курил папиросу за папиросой, отхлебывал из стакана остывший кофе и все прислушивался, прислушивался. Он ничем не брезговал, все ему шло на потребу — и альковные тайны, и слухи о новейших хитроумных методах валютной контрабанды, и болтовня о последних приобретениях «вождя» в Швеции и Швейцарии.

Незадолго до закрытия кафе к Понте подсел молодой немецкий писатель, политический эмигрант Эрих Гартман. Бывший социал-демократ, он еще в 1933 году бежал от преследования гитлеровцев. В Латвии он нашел гостеприимный прием и покровительство в кругах, резиденцией которых был Народный дом на Рыцарской улице[9]. Но для Понте не было тайной, что эта жертва гитлеровского режима, что-то уж слишком быстро овладевшая латышским языком, начала свой скорбный эмигрантский путь с благословения Геббельса и Риббентропа и щедро делилась своими впечатлениями и наблюдениями с немецким послом и Штиглицем.

Понте получил от Гартмана информацию о тайных собраниях бывших депутатов сейма в районе Межа-парка, на которых если и не обсуждали планов государственного переворота, — слишком жидка была эта публика для таких замыслов, — зато президента и Никура буквально смешивали с грязью. Бывшие депутаты, которым «вождь» ежемесячно выплачивал по четыреста латов отступного, ломали головы над составлением петиций правительствам некоторых западноевропейских государств, — петиций, преисполненных сетований по поводу того, что в Латвии нет парламента, что правительство не утверждено народными представителями, — и рекомендаций не поддерживать с таким незаконным правительством дипломатических связей.

— Мерси, дружище, — сказал Понте, выслушав Гартмана. — Если узнаю что-нибудь новенькое насчет немецких эмигрантов, я тебя не забуду.

Так время от времени они оказывали друг другу услуги, обмениваясь важной информацией. Рука руку моет…

Остаток вечера Понте собирался посвятить развлечениям, решив вознаградить себя за дневные труды. Он взял извозчика и покатил к ночному ресторану «ОУК».

Завсегдатаи ресторана едва начинали собираться. Понте занял свое излюбленное местечко в нише, откуда было удобно обозревать весь зал, оставаясь в то же время не замеченным публикой. В нише помещалось только два столика, и официанты всегда сажали за них посетителей, которыми больше всего интересовался Понте, — художников, писателей, журналистов, офицеров и иностранцев.

Намерения у Понте были самые мирные: побеседовать немного с официантами-осведомителями, выпить традиционную порцию кофе с коньяком, послушать джаз, а в заключение посидеть в отдельном кабинете с какой-нибудь девочкой из бара. Но разве может отдыхать спокойно такая опытная легавая, зачуяв дичь? До того ли?

Он было сговорился с полненькой разбитной девицей и заказал один из самых уютных кабинетов, когда в зал ввалилась шумная компания актеров, вокруг которой закружилось, завертелось ночное кабацкое веселье.

Нельзя сказать, чтобы это были большие кутилы. Официанты не ждали от них крупных чаевых, не ждали от них поживы и ресторанные размалеванные красотки. Иногда они приходили сюда со своими закусками, заказывали ровно столько напитков и еды, чтобы получить право на один из больших столов, и танцевали до закрытия ресторана. Они так привыкли жить на виду у людей, что чувствовали себя здесь как дома и на весь зал раздавались их смех, остроты и жаркие споры об искусстве. Только Мара Вилде сидела с рассеянным видом, почти ничего не говорила и много курила.

Среди актеров Понте увидел и одного своего сослуживца, которого в позапрошлом году удалось, не без содействия Никура, устроить в театр.

— Вот что, Сильвия, ты пока займись с кем-нибудь, — сказал он своей даме. — А я через часок буду ждать тебя в кабинете. Тут у меня дело одно есть.

Сильвия из добросовестности надула губы:

— И вечно у тебя так…

Через несколько минут она уже сидела за другим столиком с двумя приезжими оптовиками, так же добросовестно хмурила брови и вскрикивала: «Да неужели?», «Да не может быть!» — слушая их рассказы о разных удивительных происшествиях, случающихся на провинциальных базарах. Профессия ее требовала уменья мгновенно приспосабливаться к интересам и вкусам собеседника, быть такой, какой хотел ее видеть очередной знакомый: с весельчаками она сама становилась смешливой болтушкой, с меланхоликами принимала мечтательно-грустное выражение, робеющих новичков ободряла ласковой откровенностью…

— Мой друг Кристап Понте, министерский служака, — отрекомендовал подошедшего к столу шпика приятель-актер.

Появление Понте ни на кого не произвело особенного впечатления; с ним поздоровались, освободили ему место за столом и тотчас возобновили прерванный разговор. Актеры давно привыкли к вторжениям в их компанию никому неведомых личностей. В известной степени им льстил этот повышенный интерес, который простые смертные питают к богеме, а присутствие какого-нибудь домовладельца, фабриканта, крупного чиновника — вообще человека со средствами — всегда оказывалось на руку, когда надо было расплачиваться по счету. Да и те в накладе не оставались и при случае не забывали щегольнуть перед своими знакомыми: