— Переборки не держат! — докладывали механики. Вслед за носовой башней замолчала и кормовая башня

главного калибра, стволы ее орудий черпали воду. Огонь вела только последняя, 120-миллиметровая пушка, но и ее снаряды падали с большим недолетом.

«Все, — глухо сказал Миклуха самому себе. — Корабль погибает, теперь надо думать о людях».

Он обернулся к стоявшим рядом офицерам:

— Застопорить машины! Затопить бомбовые погреба! Подорвать циркуляционные помпы и открыть кингстоны!

Команде спасаться! Первыми грузить раненых! — Миклуха обвел взглядом находящихся в боевой рубке:

— Всех благодарю за службу. Прощайте!

Только сейчас все обратили внимание, как постарел и осунулся за последние два дня командир, как поседела голова, а по лицу пролегли глубокие и многочисленные морщины.

Для ускорения гибели трюмный механик Джелепов с хозяином трюмных отсеков Шагигалеевым затопил патронные и бомбовые погреба. Вода хлынула в машинное отделение через открытые кингстоны и подорванные циркуляционные насосы. «Ушаков» остановился и начал быстро крениться на правый борт. Японцы огня не прекращали.

— Ну, гады, держитесь! — обозлился выскочивший на ют мичман Дитлов. Вместе с комендорами Максимом Алексеевым и Матвеем Шишкиным он бросился к 120-мм пушке и выстрелил. «Адмирал Ушаков», погружаясь носом в воду, лег на правый борт.

Из воспоминаний капитана 2-го ранга А. Транзе: «Японские крейсеры, пользуясь своим огромным преимуществом в ходе и большей дальнобойностью своих орудий, отойдя за пределы досягаемости наших снарядов, открыли огонь по броненосцу. Так начался наш последний, неравный бой. Вскоре же начались попадания в броненосец, появились пробоины, вспыхнули пожары. Наши снаряды ложились безнадежно далеко от неприятеля. От пробоин образовался крен, выровнять который из-за перебитых труб отливкой системы не представлялось возможным. Крен на правую сторону все увеличивался, а из-за крена дальность полета наших снарядов все более и более уменьшалась. Этим обстоятельством пользовались японские крейсеры, подходя все ближе и ближе к броненосцу. Наконец, как следствие крена, заклинились обе башни. Одно из двух 120-миллиметровых орудий правого борта было разбито, загорелись снаряды в беседках на верхней палубе. Действовало только одно оставшееся 120-миллиметровов орудие для подбодрения команды и… "на страх врагам". Японские крейсеры, видя, что наш огонь почти совсем прекратился, подойдя почти вплотную, в упор расстреливали броненосец из всех орудий (на обоих крейсерах 8 — 8-дюймовых и 30 — 6-дюймовых). Тогда командир приказал открыть кингстоны и взорвать трубы циркуляционных помп и, не делая "отбоя", разрешил команде спасаться "по способности", бросаясь в море. Все шлюпки были разбиты или сгорели».

Пренебрегая собственными жизнями, члены экипажа без всяких раздумий шли на помощь друг другу. Вот крупнокалиберный японский снаряд разорвался о броню носовой башни. Стоявший неподалеку офицер был сброшен взрывной волной за борт. Увидев это, сигнальщик Агафонов, которому офицер незадолго перед этим отдал свой спасательный круг, не раздумывая, бросился за ним с высоты верхнего мостика. Минный офицер лейтенант Борис Жданов помогал судовому врачу Бодянскому за кормовой башней привязывать раненых к плотикам и койкам, спускать их в воду. Когда работа была окончена, Бодянский обратил внимание, что Жданов без спасательного пояса.

— Что же, Борис Константинович, у вас ничего нет? — спросил озабоченно.

— Я лее всегда говорил, что в плену никогда не буду! — махнул тот рукой и, сняв фуражку, направился по трапу на офицерскую палубу.

Из воспоминаний капитана 1-го ранга А. Гезехезуса: «После получасового боя становилась совершенно ясной бесполезность сопротивления, продолжение которого грозило бесполезной гибелью всего личного состава. Для спасения хотя бы части этого состава командир приступил к выполнению заранее принятого решения, то есть к потоплению корабля. Было приказано прекратить огонь, старшему механику открыть кингстоны, минному офицеру взорвать подрывные патроны, людям лее спасаться.

Через несколько минут броненосец сильно накренился на правый борт, люди стали бросаться в воду. Старший офицер, обегая последний раз низы, снял часового у денежного сундука, который, выполняя свой долг, не покидал поста без приказания. Минный офицер лейтенант Жданов, исполнив приказание командира, отказался спасаться и спокойно спустился вниз. Старший офицер капитан 2-го ранга Мусатов, пробегая по спардеку, был смят сорвавшимся с ростр баркасом Офицеры бросались в воду последними. Часовой у флага по боевому расписанию боцманмат Прокопович был разорван на части снарядом, и остатки его, в виде кровавой массы, лежали на посту. До этого он бессменно простоял все бои на своем посту. Спокойные распоряжения командира действовали на всех ободряюще, и не было никакой паники.

Приведу несколько примеров, доказывающих отсутствие какой бы то ни было паники. По моем выходе из башни в последний момент, когда крен броненосца стал уже критическим, я увидел, как из спардека осторожно выносили на шканцы тяжелораненого, положили на палубу и начали обвязывать его пробковыми матрацами. Когда все возможное было сделано, мы его перекрестили и бросили за борт. Впоследствии этот раненый был спасен и, кажется, даже выжил

На баке произошла трогательная сцена. Стоял наш батюшка отец Иона с юным фельдшером, почти мальчиком. Этот последний почему-то мешкал и не решался броситься в воду. На вопрос батюшки, отчего он медлит, он ответил, что забыл в каюте образок — благословение матери — и не знает, как ему быть. Раздумывать было некогда, но батюшка все-таки ему сказал: "Если благословение матери, то попытайся достать, Бог поможет". Быстро фельдшер исчез, слова батюшки побороли в нем колебания, и через весьма короткий промежуток времени он с сияющим, счастливым лицом появляется на верхней палубе с образком в руках. У меня же в башне произошел комичный эпизод. Еще до Цусимского боя я по совету судового врача взял в башню бутылку коньяку, на случай поддержать силы раненых. Бутылку эту я сдал башенному артиллерийскому унтер-офицеру с приказанием хранить се до моего распоряжения. Во время дневного Цусимского боя, ночных атак и последнего нашего боя я и все в башне совершенно забыли об этой бутылке. В последний момент, когда часть прислуги уже выскочила из башни, артиллерийский квартирмейстер обратился ко мне с вопросом: "Ваше высокоблагородие, а как же быть с коньяком?" Ошеломленный таким неуместным вопросом, я ответил: "Какой там коньяк, брось его к черту, нельзя терять ни минуты". "Никак нет, разрешите прикончить?" "Ну, быстро, всякая задержка может стоить нам жизни". В момент вылетела пробка, появились кружки. Оставшиеся в башне "прикончили" бутылку, и все благополучно выскочили на палубу и выбросились за борт. Я думаю, что этот глоток коньяку оказал впоследствии даже некоторую пользу, ибо я сравнительно легко перенес трехчасовое плавание в 11-градусной воде».

…Неторопливо раскурив сигарету, командир поднялся на ходовой мостик. Невдалеке маневрировали, ведя огонь, «Ивате» и «Якумо», но на них уже никто не обращал внимания. Палуба «Ушакова» быстро заполнялась людьми. В воду бросали все, что могло держаться на плаву: пробковые матрасы и спасательные пояса, доски от разбитых снарядами шлюпок и круги. Следом прыгали матросы и офицеры. Паники не было, все делалось быстро, но организованно. Внимательно следя за оставлением корабля, Миклуха отдавал распоряжения по спасению команды.

— Владимир Николаевич, — подошел к командиру Мусатов, — раненых выносят наверх. Начали грузиться в уцелевшие шлюпки и на спасательные крути. Я пойду, гляну, чтобы в спешке кого не забыли. Прощайте!

— Прощайте, Александр Александрович! — пожал ему руку Миклуха.

У ног командира матросы положили спасательный пояс, но он его будто и не замечал. В голове билась единственная мысль: все ли он сделал как надо, не ошибся ли в чем? Командир ждал, пока корабль оставит последний матрос. И только когда это случилось, он не спеша надел пояс, докурил последнюю сигарету и прыгнул в воду.