Запасные солдаты категорически не желали воевать у Колчака. Я их не смог толком отмобилизовать. Они и не дезертировали только потому, что бежать на своих двоих слишком далеко. Ведь до Алтая и Урала, откуда их призвали, по железной дороге ходу уже нет.

Пусть Калашников с ними помучается! Да и мне спокойнее: у меня смутьянов поубавится.

В том-то и беда, что сам по себе, без поддержки чехов, Политцентр мог сколько угодно пускать интеллигентские сопли и призывать к мятежу. Вся их болтовня сводилась бы к тому, что, как говорится, собака лает — ветер носит. Как уже было раньше, господа-агитаторы лихо уносили ноги, лишь завидев блеск казачьих шашек. Покончить с Политцентром отряды Семенова, спешащие на помощь из Забайкалья, смогли бы без особых проблем, но куда деть чехов? Чехи, чтоб им провалиться, вот кто дергает за веревки эсеровских марионеток…

Сычев прихлебнул из стакана водки и, положив ладони на стол, сжал пальцы в кулаки — дело становилось все страшней и страшней. Немощность своих сил его угнетала — рассчитывать он мог, при самом благоприятном раскладе (удержав в повиновении 2-й батальон Инструкторского полка и егерский батальон из Александровского централа), всего лишь на две тысячи штыков, три сотни шашек (с учетом конных юнкеров из Оренбургского училища) и два орудия.

А вот супротивников было больше — в Знаменском свыше тысячи двухсот штыков, включая милицию, а на левом берегу Ангары до трех тысяч мятежных штыков. Однако ни он в Глазково, ни восставшие оттуда не смогут перебраться — ледоход сорвал понтон, а все курсирующие пароходы в руках чехов…

Чехи! Вот оно — проклятье на его голову. Разоружить Глазково не удастся, даже если отправить туда всех юнкеров. Союзнички, мать их за ногу, не дадут! Сами разоружат юнкеров, у них на вокзале два бронепоезда и тысячи две солдат, и за Иркутным мостом столько же. А так поступят, потому что в Черемхово их повстанцы за глотку взяли, а уголек чехам позарез нужен, без него 20 тысяч вагонов награбленного в России барахла не вывезешь…

Генерал встал и в отчаянии прошелся по комнате, внутри все клокотало от бешенства и водки. Пусть удалось его начальнику контрразведки штабс-капитану Черепанову арестовать сегодня всю головку Политцентра на Иерусалимской улице, но это только чуть отсрочит восстание, ибо остальные руководители спрятались в Глазково, под крылышком «демократических» союзников.

А чехи не только им помогут, они могут погромить город из пушек, если этого захочет Политцентр. И даже думать не станут — за уголек, за барахло, за шкуры свои, чтоб в сохранности их сохранить, они на любое соглашение с большевиками и эсерами пойдут. И ничего сделать нельзя…

Слюдянка

— И как прикажете, господин ротмистр, именовать мой бронепоезд после этой «перепряжки»? «Беспощадный Атаман»?! — подъесаул Гордеев пылал праведным гневом. Ермаков его прекрасно понимал — отдать отремонтированную бронеплощадку, вооруженную новенькой «Майдзурой», а взамен получить с «Атамана» плохенький броневагон с русской трехдюймовкой, в которой ствол уже почти расстрелян. В дополнение к слабой горной пушке, в то время как на других бронепоездах будут по два новых японских орудия. Если бы кто так с ним обменялся, то Костю жаба сразу бы задавила…

— И почему все эти дрянные «Сен-Этьены», что на морозе не стреляют, вы нам спихиваете, отбирая наши надежные «Максимы»? У меня их и так только четыре…

— А будет двенадцать «французов». Более чем достаточно. В вагонах зато есть печи, так что со стрельбой все в порядке будет.

— А если мне десант высаживать придется? Оставьте мне хотя бы пару «Льюисов»! — подъесаул Михаил Гордеев чуть сбавил обороты, надеясь выцыганить ручные пулеметы.

— Не придется, Михаил Николаевич. У вас десантников теперь не будет, распределю их по другим бронепоездам. И задача будет совсем иная…

В штабном купе, составленном из двух в результате разрушения внутренней перегородки, воцарилось молчание. Шестеро офицеров буквально вперились взорами в своего начальника. Ермаков положил ладони на стол и медленно обвел их взглядом.

Черноволосый, коренастый, бравого вида, как в лучших советских кинофильмах, поручик Павел Мичурин, командир «Атамана», молча сидел у окна. Лицо у него было довольное, как у кота, только что обожравшегося вожделенной сметаной.

А как же — скинуть все худое вооружение соседу, а взамен получить от него все лучшее — чего ж протестовать-то. Наоборот, лучше помолчать в тряпочку, молиться, чтоб командир снова в запой не ушел. Трезвый он и разумен, и офицер офицером, но как напьется…

В Костином мозгу всплыла краткая характеристика от унтера Огородникова — «сей офицер и храбр, и командой любим, но вас, Константин Иванович, шибко не любит и в опаске завсегда держится».

Сидевший рядом с ним командир бронепоезда «Беспощадного» подъесаул Гордеев кривил губы — ну надо же, казак казака грабанул средь бела дня. И как его понимать дальше — протрезвел ротмистр и сразу «сугубым зверем» стал (так в кавалерийских училищах звали юнкеров старшего курса, что устраивали молодым собратьям «цук» — аналог дедовщины в советской или современной Российской армии).

Ермаков улыбнулся — Гордеев ему нравился, «храбр до отчаяния», но имел один, весьма специфический, свойственный почти всем казакам недостаток — «к чужому добру охулки на руку совершенно не кладет». На последнее качество и надеялся новоявленный ротмистр — позже поймет командирское решение и спишет на казачью сущность Арчегова. А, значит, простит.

Рядом расположился капитан Белых, новоявленный помощник и командир «Грозного» по совместительству. И всем своим видом показывал полную лояльность к командирским начинаниям, что несколько напрягало Константина, помнившего утреннюю встречу. И отчего же капитан так быстро перековался — этот вопрос постоянно крутился в голове.

— Ну что ж, с перевооружением и переоборудованием бронепоездов мы решили, — подвел итог Ермаков и повернулся в левую сторону, потому что сам сидел на привинченном к полу стуле, между окнами.

Там, на полке, расположились два подполковника, Наумов и Воронин, оба уже довольно пожилые, далеко за сорок, интендант и начальник инженерно-ремонтной службы. Рядышком с ними примостился молодой штабс-капитан Кузьмин, занимавший должность начальника штаба дивизиона.

Интендант, полный, с брюшком и бегающими глазками, Ермакову сразу не понравился, и ночная характеристика сержанта была убийственной — «команды боится, а генералу наушничает». Пузан и здесь попытался качать права, еще бы, старше по чину своего командира, и на деньгах сидит, но Костя жестко пресек эти поползновения, чем вызвал довольные улыбки собравшихся офицеров. Они явно недолюбливали своего «каптенармуса».

Второй подполковник являлся полным антиподом первому — сухой, с болезненным лицом, он только крякал от свалившейся на его голову лавины срочных дел.

Предложенное переоборудование не только выходило за рамки его возможностей, но жестко лимитировалось сроками — на все про все ему отпускалось только 48 часов. И сейчас Воронин сидел, словно на иголках, раз шесть поглядев на наручные часы.

— Вы свободны, господа, — Ермаков правильно понял взгляды Воронина и решил отпустить подполковников. — С начальником штаба и командирами бронепоездов мы еще задержимся, обсудим некоторые вопросы.

Наумов и Воронин тут же встали с полки и, щелкнув каблуками сапог, удалились. Штабс-капитан тут же устроился на освободившемся месте комфортнее, и Ермаков припомнил — «в бою весьма скромен, строя опасается, но за бумагой усидчив».

«Комфорт очень любит, — сделал зарубку в памяти Ермаков, — такие годны только для штабной работы… Если умны. Но приступим к главному — мои господа офицеры должны приучиться думать собственной головой, дабы самостоятельно принимать решения».

— Как вы думаете, господа, займут ли американцы Култук, когда мы уйдем в Порт Байкал? А когда мы пойдем на Иркутск, что тогда будут делать наши союзники?