Врождённое поведение у человека есть, и «его много». Но он не является его рабом — по крайней мере, в той степени, в какой таковыми являются, скажем, насекомые. Поэтому, если, идя на поводу у своих инстинктов, человек совершил преступление, то должен нести ответственность за потакание им. Однако эта простая мысль настолько туго доходит до сознания большинства людей, что даже некоторые высококвалифицированные биологи впадают в соблазн сакрализации природы, и отрицают инстинктивность человека лишь потому, что полагают «природность» синонимом «оправданности». Яркий пример — статья В.С. Фридмана [37], в которой он старается убедить читателя в том, что инстинктов у человека нет. Думается, что основную мысль этой статьи можно передать двумя её заключительными фразами:

Нам тоже не нравится несправедливость мироустройства, но зачем же приписывать естественному отбору сакральное всеволие? Владимир Семёнович — известный, и высококвалифицированный биолог; что же говорить о неспециалистах! Известно, что суды неоднократно оправдывали убийц, если адвокатам удавалось сослаться на «природность» мотивов их подзащитного (например, какие-нибудь гормоны и нейромедиаторы). Разумеется, гормональные нарушения могут быть причиной недееспособности; собственно, во многих случаях так оно и есть. Но тема дееспособности в юриспунденции разработана практически исчерпывающе, и если по общепринятым критериям человек признан дееспособным, значит, с гормонами у него достаточный порядок. Прикрываться же при этом «природой» вообще, и гормонами в частности — это то же самое, что в современном суде оправдываться «волей Господней».

Не менее вредным бывает сугубо бытовое «доверие природе» в самых разнообразных обыденных ситуациях, например, когда формирование отношений в детском коллективе пускается на самотёк — дескать следуя «зову природы», дети устроятся наилучшим образом. Но в результате в коллективе может сформироваться жёсткая и жестокая иерархия, в сравнении с которой армейская дедовщина может показаться курортом. Хотя предотвратить такое развитие событий, в принципе, не так уж и сложно — ведь человеческие инстинкты — не непобедимые демоны. Но для этого нужно, как минимум, знать что-то о существовании инстинктов и особенностях их работы, и именно эту цель мы и преследуем нашей книгой.

Система инстинктов (подчеркнём — в нашем понимании этого термина), во всей её полноте, не представима в виде однозначного иерархического дерева с непересекающимися ветвями; эта система больше похожа на переплетённый размытый многомерный граф (или даже многомерный континуум с «гиперпереходами»), поэтому любая их двумерная и дискретная классификация неизбежно будет схематичной — что, впрочем, не лишает попытку классификации смысла.

Эта размытость означает не только обилие промежуточных и смешанных реакций, но и те или иные формы взаимовлияния и взаимомодификации иногда очень даже далёких друг от друга инстинктов. Такое взаимовлияние вполне можно уподобить взаимовлиянию различных генов на фенотип. Известно, что один ген может влиять сразу на длину пальца ноги, цвет пятен на спине, скорость роста, темперамент, и, скажем, жирность молока; причём на те же самые признаки (но как-то иначе и в других комбинациях) могут влиять и многие другие гены. Про инстинкты можно сказать примерно то же самое.

Понятно, что в силу отмеченного выше сосуществования в одном теле всех возможных типов и стилей реагирования (т. е. поведения), их взаимосвязности и взаимовлияния, мы далеко не всегда можем определить, что здесь есть «ведущая скрипка», а что — «случайное эхо». Положение усугубляет стохастичность (случайность), поведения живых существ — как и большинства явлений природы. Реальное поведение даже простого живого существа нельзя предсказать со стопроцентной однозначностью, подобной предсказанию силы тока в электрической цепи на основании закона Ома: если известно напряжение и сопротивление, то ток будет таким, и только таким. В одних и тех же условиях внешней и внутренней среды поведение живого существа будет варьировать, причём эти вариации могут быть «предусмотрены» принятой им моделью поведения; например — в поисковом поведении. Предсказать такое поведение на основании известных исходных условий можно лишь с какой-то вероятностью, иногда весьма невысокой. Говорить о той или иной линии поведения можно лишь обработав, по всей строгости статистических методик, достаточное количество наблюдений актов поведения. Обобщения, сделанные на основе сугубо бытовых наблюдений, могут быть серьёзно искажены всевозможными «оптическими обманами», поэтому бытовые выводы о поведенческих тенденциях могут быть ложны. Например, «народный опыт» может отрицать вред курения на примере одного-двух курильщиков-долгожителей; он не в состоянии оценить всё множество факторов, могущих влиять на здоровье.

Критерий фальсифицируемости (критерий К. Поппера) гласит: любая теория, претендующая на научность, не должна быть принципиально неопровержимой. Должно быть возможно хотя бы мысленно представить себе факты, могущие её опровергнуть.

Нефальсифицируемая теория подобна Штирлицу из старого анекдота: она выкручивается из любой ситуации, и «натягивается» на любые факты. Нефальсифицируемой может быть, например, теория о существовании какой-нибудь сущности, увидеть которую, «простым смертным» не дано. Постулат невидимости делает принципиально невозможным опровержение такой теории: мы не можем трактовать невидимость как ложность теории, ибо это одно из её предсказаний. В этом случае, в существование Этого можно лишь ВЕРИТЬ. Но в науке, как материалистическом течении мысли, принято более доверять наблюдениям, чем «интуиции», «озарению» и высказываниям авторитетов; в «ненауке» (скажем так) — наоборот.

Нефальсифицируемость — признак ненаучности теории, но не доказательство её ложности: говорить об истинности или ложности нефальсифицируемой теории не имеет смысла.

Очевидно, что при столь выраженной стохастичности и размытости возникает соблазн и, в принципе, возможность, объяснить инстинктивностью (или наоборот, не-инстинктивностью!) практически любой аспект поведения. Эта возможность порождает ощущение нефальсифицируемости любого объяснения этого рода — и неинстинктивного тоже. Собственно, одна из хрестоматийных нефальсифицируемых гипотез — гипотеза о ключевом влиянии раннего детского опыта на всю последующюю жизнь в психоанализе Фрейда. Фрейд мог объяснить решительно любое — даже немыслимое, поведение, спрятанными в подсознание прошлыми впечатлениями индивида, в сочетании с двумя-тремя приписываемыми всем людям влечениями (либидо и пр.). И опровергнуть его доказательства было принципиально невозможно — сконструировать не противоречащую этой теории новую трактовку, такую, чтобы всё «сходилось», можно было при любых исходных данных.

В свете всего этого неизбежно напрашивается вопрос: можно ли, оставаясь в рамках научности, доказать наличие у человека врождённых моделей поведения? Есть довольно распространённая точка зрения, что инстинкты человека, даже если они и есть, невозможно вычленить — настолько они сплетены с рассудочными и полурассудочными мотивациями. Ну а раз невозможно вычленить (обнаружить), то, стало быть, это ненаучно…