— Верно, граф ими гордится?

— Не знаю.

— Наверняка. Во всяком случае, он изъявил желание их отреставрировать. Произведения искусства — это наследие, владеть ими — привилегия. Искусство — великое искусство — не может принадлежать одному человеку.

Я замолкла. Опять села на своего любимого конька, как сказал бы отец. Он всегда предостерегал меня от излишней патетики: «Заинтересованные люди, — говорил он, — вероятно, знают не меньше твоего, а те, кому не интересно, умрут от скуки». Он был прав, и мадемуазель Дюбуа принадлежала ко второй категории людей. Она рассмеялась. Невеселым таким смешком.

— Граф не посвящает меня в свои намерения.

— Неудивительно, — подумала я.

— Боже! — воскликнула она. — Вот мы и заблудились. Кажется, нам — сюда… Ах, нет… туда.

— Мы в центре замка, — предположила я. — Если планировку не меняли, мы прямо под круглой башней.

Она бросила на меня недоверчивый взгляд.

— Мой отец был реставратором, — пояснила я, — он многому меня научил. Мы вместе работали.

Этого она принять не могла. Выражение ее лица стало почти язвительным.

— И все-таки здесь ждали мужчину.

— Да, моего отца. Его пригласили около трех лет назад, но потом его приезд почему-то отменили.

— Три года назад… — протянула она каким-то невыразительным голосом. — Уж не тогда ли, когда…

Я подождала, но она больше ничего не добавила. Тогда я сказала:

— Это ведь было до того, как вы сюда приехали? Отец уже собирал чемодан, как вдруг ему сообщили, что его услуги потребуются позже… Увы, он умер — почти год назад. Я приняла на себя все невыполненные им обязательства. Естественно, приехала и сюда.

Похоже, ей это не казалось естественным, и в глубине души я была с ней согласна, хотя виду не подала.

— Для англичанки вы хорошо говорите по-французски.

— У меня два родных языка. Моя мать была француженка, а отец — англичанин.

— Как удачно… в данных обстоятельствах.

— Знать языки неплохо при любых обстоятельствах, — возразила я. — Мама говорила, что я нетерпима. Надо бы бороться со своими недостатками, но, боюсь, со смерти отца положение только усугубилось. Однажды он сказал, что я похожа на корабль, который палит из пушек по воробьям. Если он был прав, то мадемуазель Дюбуа, видимо, оказалась жертвой моей показной агрессивности.

— Вы правы, — кротко согласилась она. — А вот и картинная галерея.

Я забыла обо всем на свете. Мы были в длинной комнате. Сквозь ряд окон пробивался дневной свет. На стенах висели картины. Мне хватило одного взгляда, чтобы понять, что они бесценны. В основном там была представлена французская школа. В двух соседних полотнах я узнала работы Пуссена и Лоррена. Какой контраст! Классическая правильность одного и напряженный драматизм другого. Золотистый свет лорреновского пейзажа, легкие мазки, возможно, в стиле Тициана, чередование темных и ярких цветовых пятен, придающее картине удивительный эффект света и тени, — видела ли все это моя спутница? Был здесь и Ватто… изысканный, трепетный, нежный… Как ему удалось так безошибочно передать ощущение предштормового моря?

В восторге я переходила от ранней картины Буше, написанной им еще до творческого перелома, к полотну в стиле роккоко, а от него — к беспутному, эротичному Фрагонару.

В то же время я не могла не сердиться. Все картины нуждались в срочной реставрации. Довести их до такого состояния! Одни из них потемнели, другие покрылись тонкой пленкой, этаким, как мы говорим, «пушком». Я молча шла от картины к картине: поцарапанные, засиженные мухами, в водяных разводах, с облупившейся кое-где краской и пятнами копоти — как будто слишком близко поднесли свечу. Работы тут было приблизительно на год, хотя при ближайшем рассмотрении ее могло оказаться намного больше.

— Вам нравится? — со скукой в голосе спросила мадемуазель Дюбуа.

— Очень, но эти картины нужно приводить в порядок.

— Значит, вы согласны приняться за работу?

Обернувшись, я пристально посмотрела на нее.

— Не совсем. Кое-кто полагает, что женщины недостаточно компетентны в этой области.

— Правильно, для женщины это нетипичная профессия.

— Да, но если есть способности, пол не имеет значения.

Опять этот ее глупый смех.

— Работа бывает мужская и женская, — заметила она.

— Вы считаете, женщина может быть только гувернанткой?

Я не собиралась продолжать этот бессмысленный разговор и сменила тему:

— Все, конечно, зависит от графа. Если он человек с предрассудками…

Вдруг раздался почти срывающийся на крик голос:

— Я хочу на нее посмотреть! Нуну, почему ее до сих пор нет? Ведь нашему Черепку было приказано вести ее в галерею!

Я взглянула на мадемуазель Дюбуа: Черепок! Намек понятен. Уверена, она довольно часто слышит это прозвище. Тихий увещевающий голос и затем снова:

— Пойдем, Нуну! Глупая ты старуха! Думаешь меня удержать, да?

Дверь в галерею распахнулась, на пороге появилась девочка. Я сразу поняла, вот это и есть Женевьева де ла Таль. Темные волосы спутаны, как будто она их нарочно не расчесывает. Синее платье очень идет к красивым черным глазам — живым, задорным, блестящим от удовольствия. Ясное дело, она здесь творит все, что хочет.

Девочка с любопытством вытаращила на меня глаза, мы посмотрели друг на друга, и она сказала по-английски:

— Добрый день, мисс.

— Добрый день, мадемуазель, — ответила я на том же языке.

Кажется, это ее позабавило. Она прошлась по комнате. Вместе с нею в галерею вошла седая женщина. Так вот она, Нуну. У меня мелькнула мысль, что девочку избаловали не без ее помощи.

— Вы из Англии? — спросила девочка. — А мы ждали мужчину.

— Да, моего отца. Но он не приедет. Он умер. Мы работали вместе, и я выполняю его обязательства.

— Ничего не понимаю! — воскликнула она.

— Тогда давай говорить по-французски.

— Нет, — сказала она запальчиво. — Я знаю английский. Я — мадемуазель де ла Таль.

— Я догадалась.

Отвернувшись от нее, я поздоровалась с няней.

— Прекрасные картины, — сказала я, обращаясь к ней и мадемуазель Дюбуа, — но в очень запущенном состоянии.

Ни та, ни другая ничего не ответили, зато снова вмешалась девочка. Ей было досадно, что на нее не обращают внимания.

— Вас это не касается! Вам еще не позволили остаться!

— Солнышко, успокойся, — зашептала Нуну.

— Не успокоюсь! Подождите, вот папа приедет…

— Не нужно, Женевьева…

Няня посмотрела на меня, взглядом извиняясь за свою воспитанницу.

— Вот увидите, — не унималась девочка, — папа приедет, и все ваши планы рухнут.

— Если у твоего отца такие же манеры, как у тебя, я не останусь у вас ни за что на свете, — ответила я.

— Почему вы заговорили по-французски?

— Потому что для английского ты еще не выросла. Люди, которые владеют этим языком, должны знать правила поведения в обществе.

Она неожиданно рассмеялась, высвободилась из няниных рук и подошла ко мне.

— Вы, наверное, посчитали меня невоспитанной девочкой, — сказала она.

— Мои мысли заняты другими вещами.

— Какими?

— Например, этими картинами.

— Разве они интереснее меня?

— Намного.

Она опешила. Затем пожала плечами, отвернулась и пробормотала себе под нос:

— Хватит, я на нее посмотрела. Она некрасивая… и старая.

С этими словами Женевьева вскинула голову и выбежала из комнаты.

— Простите ее, — чуть не плача, прошептала няня. — Сегодня она не в настроении. Я не хотела пускать ее сюда. Вы обиделись?

— Нисколько, — ответила я. — Я ведь не имею к ней никакого отношения… но вам я сочувствую.

— Нуну! — требовательно окрикнула девочка. — Ты идешь? Няня вышла, а я вопросительно посмотрела на мадемуазель Дюбуа.

— Когда она не в духе, с ней ничего нельзя сделать. Мне жаль, что все так…

— Это мне жаль — не только няню, но и вас.

Ее будто прорвало:

— С воспитанницами бывает трудно, но я никогда не встречала такой…