— Ты что–то сказал? — спросила Франсуаза.

— Да ничего, мама, просто так. Я, пожалуй, тоже пойду. Завтра у меня письменная контрольная и мне надо быть в форме.

— Спокойной ночи. Постарайся выспаться.

— Всего, мама, пока, Эвелин.

Франсуаза молча продолжала вязать. Эвелин мечтательно откинулась в кресле, полузакрыв глаза. В воцарив^ шейся в комнате тишине между матерью и дочерью протянулась тонкая нить взаимопонимания. Эвелин поднялась с кресла и села на ковер у ног Франсуазы. Протянув руку, та ласково потрепала её по светловолосой макушке.

— Мамочка!

Франсуаза затаила дыхание, боясь спугнуть дочь. Ее ласка стала настойчивей, движение руки несколько замедлилось. Эвелин решилась:

— Мама, ты знаешь, я счастлива.

Все получилось как–то само собой. Разговор женщины с женщиной.

— Он хочет на мне жениться. Сегодня он намеревался прийти к отцу просить моей руки, но в последний момент что–то ему помешало. Как ты думаешь, папа не будет возражать, если я выйду за него замуж?

Франсуаза, прежде чем ответить, подтянула несколько сползших петель. Столь желанное сближение с дочерью длилось лишь мгновение, не более. Дочь снова уже отдалилась от нее. Она любит какого–то неизвестного ей юношу, У неё сложилась собственная внутренняя жизнь. Франсуаза вздохнула:

— Дорогая, твой отец и я сначала должны познакомиться с этим молодым человеком.

— О! Ты его сразу полюбишь, мамочка, я уверена в этом.

Неожиданно спокойствие дома было нарушено. Кто–то Дергал за колокольчик у внешней ограды дома.

— Визит в такой поздний час? Кто бы это мог быть?

В спальне Гастон уже облачился с пижаму, надел домашний халат, сунул ноги в шлепанцы. Сидя на кровати, он курил сигару и рассеянно рассматривал стоявшие на камине часы с маятником эпохи Людовика XV. Его лениво ворочавшиеся в голове мысли обстоятельно задержались на самой концепции «часы с маятником», затем отразили восхищение тем, что созданный почти двести лет назад механизм все ещё в отличном рабочем состоянии, наконец, сосредоточились на эстетической стороне предмета. Белый эмалевый циферблат, на котором отчетливо выступали стрелки и рельефно сработанные римские цифры, был обрамлен двумя бронзовыми статуэтками — молодыми обнаженными персонажами, должно быть олицетворявшими Амура и Разум, если не Гордыню и Леность.

«Часы эпохи Людовика XV являлись для Гастона неистощимым объектом раздумий. Высота примерно сорок сантиметров, ширина тридцать — тридцать пять. Вес около пятнадцати килограммов. Вовремя оное не скупились на сырье, и предметы обихода становились произведениями искусства. Мелькнуло сожаление, что часовых дел мастер не додумался защитить циферблат выпуклым стеклом, но разве можно предусмотреть все? Именно в этот момент часы пробили половину одиннадцатого и почти одновременно затрезвонил наружный звонок. Это что ещё за гость? Случилось что–нибудь серьезное? Или вызывающее беспокойство? Нет. Никаких досадных происшествий не предвиделось.

Постучали в дверь. То была Эвелин.

— Папа, там тебя спрашивает какой–то месье. Говорит, что по важному делу.

— Сейчас иду.

У Гастона Беррьена заметались тревожные мысли. А вдруг этот недоумок Череп отказался от своих первоначальных планов и заявил в полицию?

Он потуже затянул пояс халата и неуверенным шагом начал спускаться вниз. Одного взгляда через открытую дверь столовой оказалось достаточно, чтобы оценить масштабы разразившейся катастрофы: ироничный Череп нежился с сигаретой во рту в лучшем кресле и, судя по всему, прекрасно ладил с Франсуазой.

— Дорогая мадам, — вещал он, — интерьер вашего дома выдержан в самом изысканном вкусе, да, да, именно в изысканном.

— Вы, очевидно, оформитель? — жеманно вопрошала Франсуаза.

— Не совсем так, но к искусству отношение имею. Я преподаватель пения*.

— О! Как это интересно… а вот и муж. Я оставляю вас.

Человек в домашнем одеянии изначально чувствует себя неполноценным в присутствии того, кто одет полностью, пусть даже и в чересчур длинное, не по сезону теплое пальто. В прескверном настроении Гастон Беррьен уселся напротив Черепа на непривычный для него у себя дома стул, что лишь усилило его злобу.

— Что вам здесь надо? — прорычал он.

Череп сиял отражением люстры. В нем проглядывало что–то сверхъестественное. Ни отвислая губа, ни голос ничуть не изменились. Все тем же ровным голосом он изрек:

— Я пришел сюда и чуть пораньше с единственной целью, чтобы вы не утруждали себя поездкой на машине в Сюси–ан–Бри. Не говоря уже о том, что я спокойнее себя чувствую в этом доме, среди столь милых членов вашей семьи.

Обескураженный Гастон потребовал:

— Прошу вас, не вмешивайте мою семью в ваши грязные дела.

А ведь именно в этот момент Филипп поджидал Черепа в Сюси. С пистолетом в руках. Необходимо было любой ценой завлечь туда Черепа.

— Как видите, — продолжал Гастон, показывая на домашний халат, — я как раз переодевался, чтобы поехать на виллу.

— Ну вот, а теперь эти хлопоты ни к чему, поскольку я сам пришел сюда. Остается лишь передать мне деньги, и через десять минут вы можете сладко уснуть.

Гастон, профессионально разбиравшийся во всех азартных играх, сравнил свое положение с ситуацией игрока в покер, когда тот блефует наоборот: внушает, что игра не идет, хотя в руках хорошие карты. И он начал блефовать,

— Представьте себе, есть одно «но». Я назначил вам встречу в Сюси, а не здесь, по той причине, что все мои деньги находятся там, а дома я не наскребу и пятидесяти тысяч.

*См. сноску ранее: «шантаж» и «петь».

Впервые Череп улыбнулся. Гастон, завороженно наблюдая за этим новым для него зрелищем, понял, что его блеф не прошел. Поулыбавшись, Череп произнес:

— Вы что, принимаете меня за младенца, мой дорогой компаньон? Напрасно. Прошлой ночью я был в Сюси. До самого конца. И я видел, как вы вместе с родственничком (месье Фредом, с вашего позволения) покинули виллу с двумя довольно тяжелыми чемоданами. Это произошло в шесть часов утра, и я сомневаюсь, что вы смогли положить деньги в какой–нибудь банк на рассвете. Вчера я пришел в магазин вскоре после его открытия и застал вас уже на месте. Следовательно, у вас физически не было времени отвезти чемоданы в какое–нибудь иное место, кроме как в ваш так прекрасно благоустроенный дом в Сен–Клу.

Гастон почувствовал, как у него задергалось веко, хотя так и не смог разобраться, на каком глазу. Череп тем временем продолжал добивать его:

— Более того, настойчивость, с какой вы навязывали мне встречу в полночь в глухом месте, не предвещала ничего хорошего, и я подумал: не расставлен ли там на меня этакий прелестный капканчик? Вот поэтому–то я и пришел сюда.

Гастон нервно потер руку об руку, пожал плечами:

— Ну что ж, ваша взяла по всему фронту. Посидите здесь, я пойду за деньгами.

Клюнет ли Череп на эту приманку? Он клюнул:

— Извините, но, если вы не возражаете, я бы предпочел пойти вместе с вами. Это на тот случай, если в другой комнате у вас стоит телефон, по которому можно кое–кого вызвать, кто бы поджидал меня на выходе.

Гастон едва сумел сдержать вздох облегчения.

— Следуйте тогда за мной, но только тихо, на втором этаже все спят.

Вместе с замолчавшим и идущим за ним по пятам Черепом он прошел в вестибюль, удовлетворенно отметив в зеркале безразличное выражение своего лица, и поднялся по лестнице.

Прошествовав на цыпочках мимо комнаты Франсуазы, они вошли в спальню Гастона. Тот осторожно прикрыл дверь и приложил палец к губам. Череп, как всегда иронично, согласно кивнул.

Гастон прошептал:

— Садитесь.

__ Спасибо, — так же шепотом отозвался Череп.

Он устроился на кровати, и Гастон с ненавистью взглянул на этого типа, который хотел разом уничтожить всю его жизнь порядочного человека и принести несчастье в тесно спаянную семью. Гастона ждала тюрьма. Франсуаза с горя умрет. Фредди так и не поступит в «Большие школы». Ни в чем не повинная, несчастная Эвелин не выйдет замуж… О Череп! Как же я тебя ненавижу! Пусть твоя черная душа навеки корчится в аду!