— Юрцев, езжай на первый блокпост. Там ночью стрельба была — попытка нападения. Они отстрелялись. Обошлось без жертв. Просили, что бы ты подъехал. Бери дежурный БТР. Приедешь, доложишь.

Что там ещё? На этом посту старшим — мой замполит. Ох, чует моё сердце: этот внезапный вызов как-то связан с ним. Этого мне ещё не хватало.

Блокпост представлял собой естественное углубление в скале, дополненное сложенными в забор валунами и перекрытием из досок с натянутым сверху брезентом от осадков. Всё это было затянуто маскировочной сетью. В бойницу выглядывало тупое бульдожье рыло автоматического станкового гранатомёта АГС-17. Остальные были приспособлены для стрельбы из стрелкового оружия. Возле них аккуратными стопками лежали магазины, связанные изолентой, попарно «валетом» для удобства перезаряжания. Рядом потрескивала рация, а стоящая в углу «буржуйка» скупо обогревала всё помещение. Когда я вошёл, бойцы встали, приветствуя меня.

Сержант Мангазиев подошёл ко мне с докладом, но я, нетерпеливо отмахнувшись, приступил к тому, что меня мучило всю дорогу сюда.

— Зачем вызывали? Почему не вижу замполита?

— ЧП у нас, товарищ командир. Мы докладывать не стали. Решили, что вы сами разберётесь.

Только тут я заметил у дальней стены что-то копошащееся. Трудно было узнать в этом, потерявшем человеческий облик существе, моего замполита. Он тихонько подвывал, размазывая грязной рукой по лицу слёзы и сопли. Очков на нём не было, на «афганке» не хватало пуговиц и было видно грязное нательное бельё.

Я вывел сержанта на свежий воздух и стал слушать сбивчивый рассказ о «подвигах» лейтенанта Василенко в прошлом бою. С первыми выстрелами все бросились на свои позиции. Сержант сразу взял руководство боем на себя, совершенно справедливо не надеясь на молодого офицера. Да, тут, собственно говоря, и руководить особенно не надо было. Бойцы привычно действовали, согласно боевого расчета. Так, только слегка огонь корректируй и всё. Бой только начинался, когда нечеловеческий вой перекрыл звуки выстрелов. Солдаты оглянулись и увидели, как по блокпосту, крича, воя, брызгая слюной, и, щёлкая зубами, метался в паническом безумии замполит. Мангазиев схватил его за отворот бушлата, но тот рванулся с бешеной силой. На пол посыпались пуговицы, и бушлат остался в руках у сержанта.

— Вы поймите — оправдывался сержант — мне ничего другого не оставалось.

Да я и сам видел, что сержант действовал совершенно правильно. Каждая секунда была на счету. На блокпост обрушилась лавина огня, а за спиной мечется бешеный лейтенант, от которого, сам бог не знает, чего ожидать. Мангазиев с Атембаевым навалились на Василенко и связали ему руки и ноги брючными солдатскими ремнями.

Замполита я забрал с собой и, влив в него стакан разбавленного спирта, уложил в модуле спать. Этот бой что-то изменил в душе Игоря. Сломался он, что ли. Сейчас, анализируя всё прошедшее, я не могу сказать однозначно: сломался он или нет. Но тогда, от греха подальше я, видя подозрительную апатию и молчаливость молодого офицера, приказал отобрать у него личное оружие и ни на минуту не упускать из виду. Солдаты с презрением глядели на Игоря, а Виталя вообще хотел вдоволь наиздеваться над ним, «зачморить», как он выражался. Однако трогать замполита я запретил. А Василенко всё это, похоже, нисколько не волновало. Он поселился в каком— то своём мире, отгородившись от всех нас непроницаемой стеной. Это не могло не тревожить, так как всё больше напоминало тихое помешательство. Я сейчас прекрасно понимаю, что должен был каким— то образом встряхнуть Игоря, поддержать его. Ведь в первом бою каждый может повести себя неадекватно. Тем более юноша из тихой интеллигентной семьи, готовящий себя к спокойной жизни школьного учителя истории и, даже, в кошмарном сне не предполагавшего, что окажется на войне. Кто это сказал: «Лицом к лицу — лица не увидать. Большое видится на расстоянии». Да, на расстоянии мы ясно видим свои ошибки.

В это ясное ноябрьское утро на наш лагерь обрушилась волна разрывов и автоматной стрельбы. Стреляли из окрестных гор. Модули насквозь прошивались автоматными очередями, реактивные снаряды и мины разрывались между палатками. Сержанты уводили солдат в заранее подготовленные укрытия, однако между разрывов ещё метались, как овцы, отдельные солдаты. В палатках ещё мог кто-то находиться, поэтому я бросился в эту мешанину, попутно раздавая удары и пинки, приводя в чувство паникёров, и, направляя их к спасительным щелям. Недалеко разорвалась мина, разбрасывая вокруг камни, землю, смертоносный металл и остатки палатки. Что-то стукнуло меня по голове, и я провалился в непроглядную черноту. Мое возвращение к действительности сопровождалось тем же шумом боя, разламывающей болью в голове и ощущением, что меня куда-то тащат. Я хотел вскочить на ноги, но почувствовал, что моё тело меня почти не слушается, отзываясь на моё желание слабым шевелением. Меня подтащили к щели, вырытой рядом с палаточным городком. Солдаты, сидевшие там приняли меня на руки, и гут, опускаясь на дно траншеи, я наконец увидел своего спасителя. Увиденное настолько меня поразило, что я даже забыл на секунду про свою бедную голову. Потное, грязное лицо, очки с толстыми стеклами, сползшие на самый кончик носа, нервные, вздрагивающие губы… Да, это был Василенко. И в ту же минуту следующий недалекий взрыв швырнул его на нас. Игоря зацепило, и очень сильно. Бойцы бросились к нему, но его близорукие глаза стали тускнеть, ртом пошла кровь, и он умер. Просто и тихо. Провожали мы его всей ротой. Даже Виталий пришел на аэродром. Мы прошли вдоль ряда запаянных цинковых ящиков и встали возле одного, в котором лежал наш боевой товарищ, и молча глядели на маленькое окошко там, где должно быть лицо. Потом, в модуле, мы напились с Виталем до чертиков, а рядом немым укором лежали разбитые очки Игоря.

Игоря Хмелёва я не могу простить себе до сих пор. Его прислали ко мне командиром взвода вместо погибшего прапорщика Серёги Трикина. Молодой лейтенант, только первый год как с военного училища, ещё не растерявший курсантский шик, он с видимым сожалением расстался со щеголеватой повседневной формой и шитой на заказ фуражкой-аэродромом, и неохотно влез в привычную здесь афганку. Игорь представился мне в автопарке во время очередной запарки (шла подготовка колонны к выходу), и я, оглядев его ладную фигуру, быстренько представил его взводу и опять окунулся в свою рутину. Ловкий офицер, отлично управляющийся с оружием, с ходу вписавшийся в коллектив и прекрасно разбирающийся в технике, казалось, он не требовал пристального внимания с моей стороны. Но это только казалось. На войне мелочей не бывает, а я как раз забыл об одной, казалось бы, мелочи, как график выхода старших в головной машине. Этот график не менялся с самого начала, только вместо фамилий выбывших вписывались фамилии вновь прибывших, но очерёдность соблюдалась. И надо же было случиться так, что в этот рейс головным должен был идти командир первого взвода, то есть лейтенант Хмелёв. Первый боевой выход. Да ещё какой! Надо сказать, что вся эта затея с графиком была задумана не случайно. Для организации засад в этих краях используется такая тактика: в узком месте выстрелом из гранатомёта первую машину, а потом уже ведётся массированный обстрел и захват всего остального. Короче говоря, в случае засады, головной — смертник в девяноста процентах случаев, если не больше. Естественно, что желающих добровольно сыграть в такую рулетку не было. Хорошо вписавшийся в коллектив и необременённый моим вниманием, Игорь, естественно, достаточно наслушался о судьбе головных и, узнав, что он идёт по графику в первый же свой рейс, запаниковал. Внешне он никак не проявлял страха перед рейсом, но нервное напряжение было настолько велико, что накануне выхода он напился. Колонне выходить, а я стоял в модуле над бесчувственным телом Хмелёва и тихо, про себя, матерился. Но что делать? Головным пошёл прапорщик Маркин — его очередь была следующей. Колонна вышла с опозданием на полчаса. В этот рейс мы нарвались на мощную засаду и потеряли почти все машины. Из боя вышло только шестьдесят процентов личного состава. Прапорщик Маркин из боя не вышел. В бешенстве я ворвался в модуль к Хмелёву. Дрожащими губами Игорь пытался что— то сказать, но мне не нужны были его оправдания. Я шёл к нему с одной мыслью: бить, рвать, топтать, но, глянув в его глаза, драться мне расхотелось.