— После обеда пойдем к доктору. Пусть посмотрит твой нос и рот.

Наверное, мне тогда было лет восемь.

— А что не так с моим носом и ртом? — спросил я.

— Ничего особенного, — сказала мать. — Но, по-моему, у тебя аденоиды.

— А это еще что такое? — спросил я у нее.

— А ты об этом не беспокойся, — сказала она. — Это ерунда.

Пока мы шли к дому врача, я держал мать за руку. На дорогу ушло около получаса. В кабинете стояло высокое кресло, вроде зубоврачебного, в которое меня и усадили. На лбу у врача было прикреплено круглое зеркальце на ленте, и он пялился мне в рот и ноздри. Потом он отвел мать в сторону, и они стали о чем-то шептаться. Я видел, что мать помрачнела, но все же кивнула.

Теперь врач поставил на газовую горелку алюминиевую кружку с водой, а в кипящую воду опустил какой-то длинный тонкий блестящий стальной инструмент, Я сидел в кресле и смотрел, как над кипящей водой поднимается пар. Ничего особенного я не чувствовал и тем более не предчувствовал. Слишком уж мал я был, чтобы понимать, что надвигается нечто страшное.

Потом вошла медсестра в белом. Она несла фартук из красной резины и искривленную белую эмалированную чашу. Она приставила ко мне фартук спереди и завязала его тесемки у меня на затылке. Потом подставила чашу под мой подбородок. Изгиб по телу чаши в точности совпал с выпуклостью моей грудной клетки.

Врач наклонился надо мной. В ладони он держал тот самый длинный блестящий стальной инструмент. Он держал этот инструмент прямо перед моими глазами, я и сейчас могу во всех подробностях описать его. Толщиной и длиной он походил на карандаш, и, как у карандаша, у него было много граней. К концу он за-ужался, а на самом кончике тоненького металлического острия было под углом закреплено маленькое лезвие — не более сантиметра в длину, очень маленькое, очень острое и очень блестящее.

— Открой рот! — сказал врач по-норвежски.

Я не захотел. Я подумал, что он собирается сделать что-нибудь с моими зубами, а все, что когда-либо делали с моими зубами, бывало мучительным.

— Это и пары секунд не займет, — сказал врач. Голос его прозвучал мягко, и я соблазнился, поддался на эту мягкость. И, как последний дурак и осел, разинул свою пасть.

Малюсенькое лезвие блеснуло на ярком свету и пропало у меня во рту. Оно забралось глубоко и дошло до самого моего нёба, а ладонь, державшая стальной карандаш с лезвием, четыре или пять раз быстро-быстро изогнулась, и в следующее мгновение из моего рта в тазик вывалился целый комок окровавленного мяса.

Я был настолько потрясен и до того разозлился, что оставалось только взвыть. Меня ужаснули огромные красные ломти, выпавшие из моего рта в небольшой белый таз, и первым делом я подумал, что врач вырезал всю внутренность из моей головы.

— Бывшие твои аденоиды, — дошли до меня слова доктора.

Я сидел и ловил ртом воздух. Нёбо мое точно горело пламенем. Я схватил: ладонь матери и крепко сжал ее. Не верилось; что кто-то может вытворять со мной такое.

— Не шевелись пока, — сказал врач. — Через минуту все пройдет.

Кровь все еще шла изо рта и капала в тазик, который держала сестра.

— Сплюнь. Выплюнь все, — сказала она. — Ну вот, хороший мальчик.

— Теперь тебе будет много легче дышать через нос, — сказал врач.

Медсестра вытерла мне губы и протерла лицо влажной фланелевой салфеткой. Потом меня извлекли из кресла и поставили на ноги. Меня слегка пошатывало, как пьяного.

— Пошли домой, — сказала мать, беря меня за руку. И мы вышли на улицу. И пошли. Пешком. Я повторяю: пешком. Никаких троллейбусов или, там, такси. Мы шли целых полчаса в дом моих бабушки и дедушки, а когда мы наконец пришли, я помню, как бабушка сказала:

— Пусть сядет вон в то кресло и отдохнет чуток. Как-никак, операцию перенес.

Кто-то поставил кресло для меня рядом с бабушкиной качалкой, и я уселся. Бабушка дотянулась до меня и накрыла мою ладошку обеими своими ладонями.

— Не последний раз в жизни ты к доктору сходил, — сказала она. — Хоть бы тебе слегка везло и они не слишком бы тебя мучили.

Случилось это в 1924 году, и удаление аденоидов у ребенка, а нередко еще заодно и миндалин, без наркоза и какой бы то ни было анестезии вообще было тогда в порядке вещей и являлось общепринятой практикой. Поглядел бы я, однако, как бы вы заговорили, вздумай какой-нибудь доктор проделать с вами что-либо подобное в наши дни.

В сентябре 1925 года, когда мне исполнилось девять лет, я пустился в первое великое приключение своей жизни — отправился в школу-интернат.

Моя мать выбрала для меня начальную школу в той части Англии, которая была как можно ближе к нашему дому в Южном Уэльсе, и школа эта называлась школой св. Петра. Полный почтовый адрес такой: школа Сент-Питерс, г. Уэстон-сюпер-Мэр, графство Сомерсет.

Уэстон-сюпер-Мэр — это слегка захолустный приморский курорт с просторным песчаным пляжем, с огромным длинным волноломом, с пристанью, с бегущей вдоль морского берега прогулочной эспланадой, с беспорядочной россыпью гостиниц и пансионатов и примерно с десятью тысячами лавочек, торгующих ведрами, лопатами, леденцами и мороженым. Городок расположен прямо напротив Кардиффа, на другом берегу Бристольского залива, и в ясный день, стоя на набережной, которая в Уэстоне называется эспланадой, и глядя поверх полосы морской воды шириной километров в двадцать пять, можно разглядеть на горизонте бледно-молочный берег Уэльса.

В те времена легче всего было попасть из Кардиффа в Уэстон-сюпер-Мэр по морю, на корабле. Корабли эти были прекрасны, с огромными гребными колесами на бортах. И как же страшно грохотали эти колеса, шлепая по воде и прогрызаясь сквозь нее.

В первый день моего первого года в новой школе я вместе с матерью выгрузился из такси, чтобы пересесть на колесный пароход, идущий из Кардиффа в Уэстон-сюпер-Мэр. Вся одежда на мне была новой, только что с фабрики, и на каждом предмете значилось мое имя. На мне были черные полуботинки, серые шерстяные чулки с синими отворотами, серые фланелевые шорты, серая рубашка, красный галстук, серый блейзер с синим гребешком школьной эмблемы на нагрудном кармане и серая школьная фуражка с такой же эмблемой над самым околышем. В такси, доставившем нас в порт, ехали и мой совершенно новенький чемодан, и такой же новенький сундучок, и на обоих черной краской было выведено: Р. ДАЛЬ.

Сундучок, сколоченный из сосновых досок, был очень прочным и очень надежным, и не было мальчика, который учился в любой английской закрытой школе и обходился без такого сундука. Он служит школьнику тайником, и содержимое этого тайника столь же недоступно для посторонних, как содержимое любой дамской сумочки, и по неписанному закону никакой другой школьник, никакой учитель и даже директор не вправе посягать на содержимое вашего сундука, и ключ есть только у хозяина. В школе св. Петра сундуки выставлялись бок о бок вдоль всех четырех стен комнаты для переодевания, и ваш личный сундук стоял под крючком, на который вы вешали свои вещи, когда переодевались для спортивных игр или после них. Считалось, что этот сундук — ящик, в который вы прячете свои сласти.

В начальную школу в те времена раз в неделю приходили посылки — сердобольные мамаши тревожились о своих маленьких прожорливых сыночках, р в каждом сундуке почти всегда хранилась половинка домашнего смородинового пирога, помятая пачка печенья, пара апельсинов, яблоко, банан, баночка земляничного варенья или джема, плитка шоколада, пакет лакричной карамели со всякими наполнителями и т. п.

Английская школа того времени считалась — и была — предприятием для получения прибыли, как любой другой бизнес, а владел такой школой и по праву владения хозяйничал в ней ее директор. И понятно, ему хотелось экономить на питании учеников, и, чтобы иметь возможность кормить своих подопечных как можно скуднее, такой директор поощрял продовольственные посылки, — ему было только на руку, что родители сами старательно подкармливают своих чад.