— Войдите! — громыхнуло из-за двери.

Я вошел, поддерживая живот рукой с правой стороны и жалостливо спотыкаясь.

— Что случилось? — крикнула экономка, и от силы голоса здоровенная грудь у нее затряслась, как тарелка с муссом.

— Болит, — заныл я. — Ох, как больно! Вот тут!

— А нечего обжираться! — рявкнула она. — Целыми днями лопать смородиновые пироги, так чего ж ожидать-то?

— Да я уже несколько суток ничего не ел, — соврал я. — Не могу я есть! Просто не могу!

— Лягте на постель и спустите штаны, — велела она.

Я лег на кровать, и она стала больно давить мне живот своими пальцами. Я бдительно следил за ее действиями, и когда она приблизилась к тому месту, где, по моим представлениям, находился аппендикс, я так заорал, что оконные стекла зазвенели.

— Ой! Ой! Ой! — вопил я. — Не надо, пожалуйста, не надо! — Потом я выложил свою козырную карту. — С самого утра мне плохо, — заныл я, — и вроде бы не от чего болеть, а болит.

Это был верный ход. Я увидал, что она заколебалась.

— Не надо пока вставать, — сказала она и быстро вышла из комнаты.

Конечно, она была злобной и вздорной бабищей, но как-никак у нее было медицинское образование — она выучилась на медсестру, — и ей было ни к чему пятно на репутации из-за нераспознанного вовремя и поэтому лопнувшего аппендикса.

Не прошло и часа, как явился врач и проделал те же самые ощупывания и похлопывания, через которые я уже прошел, и я опять вопил и стонал в те самые моменты, которые мне казались подходящими. Потом он поставил мне термометр.

— Гммм, — сказал он. — Температура нормальная. Ну-ка, я еще раз прощупаю живот.

— Ой-ой-ой! — зашелся я, как только он коснулся мне живота внизу справа.

Врач вышел вместе с экономкой. Через полчаса она вернулась и сказала:

— Директор звонил вашей матери, она приедет сегодня вечером и заберет вас.

Я ей не ответил. Я просто лежал, стараясь казаться очень больным, но сердце мое распевало всевозможные чудесные песни радости и счастья.

Домой меня везли через Бристольский залив на колесном пароходе, и мне было так здорово и так чудесно, что я не в этой отвратной школе, что я почти совсем забыл, что надо строить из себя больного. В тот же вечер меня смотрел доктор Данбар в своей хирургической клинике в Кардиффе, и я попытался снова пустить в ход те же уловки. Но доктор Данбар был умнее и опытнее, чем экономка или школьный врач. После того, как он ощупал мой живот, а я воспроизвел все заученные уже подобающие вопли и стоны, он сказал мне:

— А теперь оденься и сядь вон в то кресло.

Сам он уселся за письменный стол и задержал на мне проницательный, но вполне дружелюбный взгляд.

— Прикидываешься, а? — сказал он.

— Откуда вы знаете? — ляпнул я.

— Да потому что живот у тебя в совершеннейшем порядке, — ответил он. — Будь у тебя там воспаление, живот стал бы твердым и не растягивался бы. Куда уж проще.

Я молчал.

— По-моему, ты по дому скучаешь, — сказал он.

Я только жалобно кивнул.

— У всех так поначалу, — сказал он. — Надо привыкать жить на чужбине. И не обижайся на мать за то, что она тебя отправила в закрытую школу. Она спорила со мной, говорила, что ты еще маленький, но именно я убедил ее, что откладывать не надо. Жизнь — штука крутая, и чем раньше научишься с нею справляться, тем лучше для тебя.

— А в школу вы что сообщите? — осторожно спросил я.

— Скажу, что у тебя очень серьезное заражение желудка, но я лечу его таблетками, — улыбаясь, отвечал он. — Это значит, что тебе надо будет пробыть дома еще три дня. Но обещай мне, что ты больше не станешь выкидывать таких штучек. У твоей матери и без того хватает хлопот, чтобы еще то и дело стремглав мчаться забирать тебя из школы.

— Обещаю, — сказал я. — Больше не буду.

Кое-как я дотянул до конца первой четверти своего первого учебного года в школе св. Петра, и к концу декабря моя мама приплыла на колесном пароходе, чтобы забрать меня, чемодан и сундучок домой на рождественские каникулы.

О, какое это блаженство и чудо — вновь оказаться среди родных и близких после всех этих недель суровой дисциплины! До тех пор, пока не окажешься в школе-интернате, совершенно нельзя оценить роскошь житья в родном доме. Можно даже сказать, что стоит уезжать, потому что так замечательно возвращаться. Мне с трудом верилось, что не надо умываться холодной водой по утрам и не шуметь в коридорах, и говорить «сэр» каждому встречному взрослому мужчине, что не надо пользоваться ночным горшком, завтракать овсянкой, в которой, кажется, полно серых кругленьких катышков овечьего помета, и весь день напролет испытывать непреходящий страх перед длинной желтой тростью, лежавшей на шкафу в кабинете директора.

Погода для рождественских праздников выдалась необычайно мягкой, и в одно прекрасное утро вся наша семья приготовилась к первому выезду в самом первом купленном нами автомобиле. Эта новая машина представляла собой огромный длинный черный французский автомобиль марки «Де Дион-Бутон» с откидным брезентовым верхом. Вести машину должна была моя сводная сестра (тогда ей исполнился двадцать один год, и это та самая, у которой недавно удалили аппендикс).

Предварительно она получила два получасовых урока вождения, преподанных ей человеком, который доставил эту машину, и в столь просвещенном году, каков был 1925-й, это считалось вполне достаточным. Вы сами себе судья в вопросе собственной компетентности, и как только ощутите, что готовы ехать, поезжайте с Богом, и счастливого вам пути.

Когда мы забрались в машину, волнение так нас распирало, что мы с трудом сдерживались.

— А какая у него скорость? — кричали мы. — Километров восемьдесят в час выжать из него можно?

— Все сто! — отвечала сестра.

И в голосе у нее была такая самоуверенность и такой задор, что одно это должно было перепугать нас до смерти. Но мы ни чуточки не испугались.

— Ого! Так давай разгонимся до сотни! — кричали мы. — Прокати нас с ветерком! Обещаешь?

— Пожалуй, мы и побыстрее разогнаться сумеем, — объявила сестра, натягивая шоферские перчатки и повязывая голову шарфом в соответствии с водительской модой, господствовавшей в ту эпоху.

Брезентовый верх откинули ввиду мягкой погоды, превратив автомобиль в прекрасную и величественную открытую прогулочную карету. Спереди поместились трое: водитель за рулем, мой сводный брат (восемнадцати лет) и одна из моих родных сестер (двенадцатилетняя). На заднем сиденье нас было четверо: мать (сорок лет), две младшие сестры (восемь и пять лет) и я (девять).

Все мы дрожали от страха и радости, когда водительница отвела назад рукоятку коробки передач, и огромный длинный черный автомобиль подался вперед и едва заметно пошевелился.

— Ты хоть водить-то умеешь? Правда? — кричали мы. — А тормоза где у нее, знаешь?

— А ну-ка тихо! — огрызнулась сестра. — Мне надо сосредоточиться.

Покатили мы по подъездной дорожке и въехали в саму деревню Лландафф. К счастью, в те времена на дорогах попадалось очень мало, как это тогда называлось, подвижных экипажей. Лишь иногда навстречу ехал маленький грузовичок, или мимо спешила чья-либо личная легковушка, но риск столкнуться с чем-то иным был крайне незначительным, по крайней мере, до тех пор, пока удавалось удерживать автомобиль на проезжей части.

Блестящее черное авто лениво ползло через деревню, а его водитель что есть силы давил на резиновый пузырь клаксона всякий раз, когда мы проезжали мимо какого-нибудь человеческого существа, будь это мальчишка-разносчик из мясной лавки на велосипеде или же просто пешеход. Вскоре мы оказались среди зеленых полей и без единой живой души в поле зрения.

— Что, думали, не смогу, так, что ли? — прокричала сестра, оборачиваясь и ухмыляясь всем нам.

— Ты бы на дорогу лучше глядела, — обеспокоено сказала мать.

— Давай быстрей! — кричали мы. — Гони! Чего она еле плетется? Дави на газ! Сильнее! Мы же и до двадцати километров в час еще не разогнались!