Шесть туалетных кабинок для обитателей Дома — ни у одной из которых не было двери, — располагались на задворках и не отапливались, так что в холодный зимний день запросто можно было отморозить себе кое-что.

И как раз этот самый день выдался морозным, ледяным каким-то, и я пошел по снегу в туалет и вошел в кабинку номер один, которая, как я знал, была зарезервирована для боузеров. Смахнул иней с сиденья своим носовым платком, а потом спустил штаны и уселся. И пробыл там минут двадцать в леденящем холоде, пока, наконец, Уилберфорс не соизволил появиться на пороге.

— Иней хоть убрал? — спросил он.

— Да, Уилберфорс.

— А нагрел?

— Нагрел, как только смог, Уилберфорс.

— Сейчас мы это проверим, — сказал он. — Пока свободен.

Я поднялся со стульчака и подтянул свои брюки, а Уилберфорс спустил свои и уселся.

— Замечательно, — сказал он. — В самом деле, очень хорошо. — Он говорил, как знаток вина, смакующий какой-нибудь старый портвейн. — Будешь у меня в списке, — добавил он.

Я все еще пытался справиться с пуговицами на ширинке и не сразу догадался, что значат эти его слова.

— Бывают слуги с холодными задницами, — сказал он, — А попадаются и с горяченькими. Только таких я и использую для обогрева стульчака в гадюшнике. Тебя я запомнил.

И в самом деле, с той поры, пока зима не прошла, я оставался для Уилберфорса любимым подогревателем стульчака в туалете и даже выработал привычку таскать с собой в кармане своего пиджака книжку карманного формата, чтобы было чем заняться во время долгих стульчакоподогревательных посиделок. За ту первую свою зиму в Рептоне я таким образом сумел прочесть полное собрание сочинений Диккенса.

Меня всегда удивляло, как легко давались мне спортивные игры. Еще большим сюрпризом оказался для меня необычайный мой успех в двух играх. Одна называлась файвз, другая — сквош.

Файвз — игра, про которую, наверное, многие из вас и не слыхивали, — в Рептоне считалась делом серьезным, и в нашем распоряжении находилось с десяток покрытых травяным дерном кортов для файвза, и эти площадки всегда содержались в прекрасном состоянии.

По правилам, требовалось четыре игрока, по двое с каждой стороны, и игра сводились, по сути дела, к перебрасыванию руками маленького твердого кожаного мячика. У американцев есть похожая игра, и зовется она у них гандболом, но файвз куда сложнее, потому что наш корт — не просто ровная площадка, там полно всяких склонов и холмов, так что игра требует изощренности и настоящего мастерства.

Файвз, наверное, самая скоростная игра в мяч на свете, куда стремительнее, чем сквош, и мячик летал по корту и отскакивал от его бортиков и канавок с такой скоростью, что и уследить за ним было трудно. Требовались быстрые глаза, крепкие запястья и очень проворные ладони, чтобы хорошо играть в файвз, и эта игра стала получаться у меня с самого начала. Вам, наверно, трудно в это поверить, но я до того преуспел в этой игре, что в том году, когда мне было пятнадцать лет, я обыгран всех и младших, и старших файвзистов своей школы. Вскоре я уже носил почетный титул „Капитан Файвз“, ездил со своей командой в другие школы (скажем, в Шрузбери или Аппингхем) и играл матчи с тамошними командами. Ох, как мне это нравилось!

Капитана любой спортивной команды в Рептоне очень уважали как самую важную персону — ведь он лично отбирал игроков в команду для важного матча и отстаивал честь своей школы.

На капитана возлагалось, кроме того, множество обязанностей. Ему полагалось вывешивать афишу на школьной доске объявлений накануне матча. Ему надо было договариваться с другими школами о матчах, и он сам, лично, вступал ради этого с ними в переписку. Короче, у меня появилось много прав и обязанностей, как только я стал Капитаном Файвз. Но тут случилась заминка.

Считалось само собой разумеющимся, что капитана делают еще и боузером — как признание его талантов, — пусть не Боузером Школы, но хотя бы Боузером Дома. Однако администрация школы ко мне не благоволила. Не заслуживал я доверия. Их доверия. Правил я не любил. Был непредсказуем. Короче, никак невозможно было им сделать меня Боузером. Не все рождены для того, чтобы властвовать и править. Я был не из таких. И я полностью согласился с Наставником Дома, который мне все это растолковал. Дрянной из меня вышел бы староста. Чего доброго, я бы нарушил все школьные традиции, отказавшись бить маленьких. Наверное, не было — а может, и вообще никогда не бывало — в Рептоне капитана спортивной команды, не являвшегося заодно и боузером, А я ведь был Дважды Капитаном, так как сумел стать капитаном еще и команды игроков в сквош. Мало того, я еще и в школьной футбольной команде блистал.

Любой мальчик, хорошо игравший в спортивные игры, как правило, мог рассчитывать на приличное и даже вежливое обхождение с ним школьного начальства. Во многом это похоже на древнюю Грецию, где почитали своих спортсменов и ставили им мраморные статуи. Атлеты считались полубогами и были в числе немногих избранных. Ведь они совершали славные подвиги, их победы казались волшебством, которое не под силу обыкновенным смертным. Да и сейчас прославленные футболисты, и бейсболисты, и бегуны, и все остальные великие спортсмены весьма любимы и обожаемы народными массами, и рекламщики пользуются ими, чтобы сбывать всякие печенья и кукурузные хлопья к завтраку.

Из-за того, что я любил спортивные игры и был удачлив, жизнь в Рептоне была для меня иногда даже приятной. Спортивные игры в школе — всегда в радость, если они тебе удаются. Мне повезло: я оказался среди счастливчиков, и часы на игровых площадках, футбольных полях и на кортах файвза и сквоша скрашивали мне серые и печальные школьные будни, которые, не будь игр, тянулись бы еще дольше и казались бы еще тоскливее.

Было еще одно, что доставляло мне в этой школе массу удовольствия, и это была фотография. Кроме меня, ею всерьез в Рептоне ни один мальчик не занимался, а ведь пятьдесят лет тому назад она была вовсе не таким простым делом, как сегодня. Я устроил для себя крошечную фотолабораторию в углу музыкального корпуса и там складывал свои стеклянные фотопластинки, проявлял негативы и печатал их.

Наставником искусств был у нас стеснительный учитель по имени Артур Норрис. Я с ним очень подружился, ив последний мой год в Рептоне мы вместе устроили выставку моих фотоснимков. Он предоставил мне хорошее помещение и помогал вставлять в рамы и развешивать мои увеличенные фотографии. Выставка оказалась успешной, и наставники, вряд ли за все четыре года снисходившие до какого-то разговора со мной, теперь подходили ко мне и произносили всякие любезные фразы вроде; „Весьма незаурядно… Мы и не знали, что у нас есть такой фотохудожник, настоящий мастер… А это у вас продается?“

Артур Норрис поил меня чаем с пирожными у себя на квартире и беседовал со мною о живописцах вроде Сезанна, Мане и Матисса, и у меня такое чувство, что именно там, за чаем и под мягкие негромкие речи мистера Норриса в его квартирке по воскресеньям, и зародилась моя страстная любовь к художникам и их искусству.

После школы я еще долго занимался фотографией и научился делать вполне приличные снимки. Сегодня любой, купив хороший фотоаппарат, может стать знающим и умелым фотографом, но пятьдесят лет назад все было не так просто. Вместо пленки тогда использовали стеклянные фотопластины, и каждую надо было перед съемкой заряжать в кассету в фотолаборатории, то есть в специальной темной комнате. Дня каждой пластины требовалась отдельная кассета, С собой я обычно носил шесть таких заряженных кассет, то есть сделать я мог не более шести снимков, так что, прежде чем щелкнуть затвором камеры, приходилось все взвесить и прикинуть — а стоит ли?

Вы, может, не поверите, но в восемнадцать лет я уже привык получать за свои снимки награды и медали, которыми меня удостаивало Королевское фотографическое общество в Лондоне, Фотографическое общество Голландии и т. д. А позже я даже получил большую бронзовую медаль из Каира, от Египетского фотографического общества, и все еще храню тот снимок, за который меня ею наградили. Это вид на одно из так называемых Семи Чудес Света, на Арку Ктесифона в Ираке: Это самая большая в мире арка без дополнительных опор, а сфотографировав я ее, когда в 1940 году учился там на летчика, чтобы служить потом в Королевских военно-воздушных силах. Я тогда в одиночку облетал всю пустыню на старинном биплане „Хокер-Харт“, и у меня на шее всегда висел фотоаппарат. Заприметив огромную арку, одиноко возвышающуюся над морем песка, я накренил одно крыло, отпустил штурвал и летел в неуправляемом самолете, пока не навел объектив и не Щелкнул затвором. Снимок вышел что надо.