Карличек взялся за свой перенасыщенный сироп.

— В Праге, — он блаженно глотнул, — Фидлер и вырастил сына, воспитав его так плохо, как только можно себе представить. До последней минуты он приносил ему жертвы с героизмом, проистекающим из неодолимого чувства, из внутреннего побуждения. И это он называл Любовью с большой буквы. Слабость non plus ultra[2]! Обезьянья любовь! Фидлер не пользовался никаким воспитательным реквизитом... Извольте взглянуть! — Он вытащил из кармана фотографию кабинетного формата и протянул мне. — Это Арнольд Фидлер. Скажите сами, заметно ли по этому лицу, чтоб парня хоть раз за все восемнадцать лет коснулись ремнем!

Я молча взял фотографию.

Не само лицо сразу заинтересовало меня, а его выражение. Я смотрел на некое воплощение презрительности, дерзкого до вызова ума и холодной жестокости. Светлые прозрачные глаза, густые волнистые волосы над смелым лбом, нос античной лепки — казалось, ноздри трепещут, даже на снимке, — сжатые губы, энергичный, крепкий подбородок... В общем, юный красавец без малейшего признака юношеской наивности. Дьявол, а не мальчишка! Если б Вельзевул задумал послать в мир одного из своих дьяволят, чтобы пакостить людям, наверняка дал бы ему такое же вот лицо, при всей его красоте лишенное благородства, которое редкий товар в аду. Я довольно долго рассматривал это интересное лицо, вернее, вглядывался в него вновь и вновь, честно стараясь найти в нем хоть намек на что-то хорошее. Напрасно. Ничего такого в нем не было — разве что снимок вышел неудачным. Арнольд Фидлер смотрел прямо в объектив так, словно холодно и жестоко ненавидел что-то в эту минуту — быть может, сам объектив.

Карличек хранил молчание до тех пор, пока я не вернул ему снимок.

— Теперь мы подходим к сути дела, — заговорил он. — К тому времени как Бедржих Фидлер вернулся в Прагу, он уже бегло говорил по-английски. Он достаточно долго жил среди англичан и американцев, привязался к ним, и жена его была англичанка. Сын, наполовину англичанин, стал чехословацким гражданином, но со стороны папаши было бы глупо позволить ему забыть английский язык. Естественно, Фидлер этого не сделал. Ведь знание языков весьма полезно... В Англии у Фидлера остались друзья, с которыми он поддерживает связь, хотя бы ради того, чтобы кто-то ухаживал за могилой жены. Кто-то, видимо, принимал в нем участие, когда он в тридцать девятом бежал с родины, и как знать, не существует ли эта поддержка и поныне. Одним словом, перед нами пример англофильства, основанного на чувстве, а чувство у Фидлера всегда было решающим фактором. Это не могло не оказать влияния и на сына. С течением времени чувство это скорее усиливалось, чем ослабевало. И могло повести к дальнейшим так называемым подвигам. В настоящее время Бедржих Фидлер заведует фотоателье с хорошо оборудованной лабораторией, а свою репортерскую страсть он утоляет, снимая свадьбы и похороны, крепости и замки для открыток. Сын занимается тем же. С другой стороны, нам известно, что и разведчики фотографируют объекты... Все это без труда можно свести к общему «героическому» знаменателю. Вдобавок у «почтового ящика» бросают мотоцикл, владелец которого не знает, что мы знаем о тайнике.

— Хорошо, Карличек, — без всякого энтузиазма сказал я, — только слишком уж тощий результат для столь пространного повествования.

— О нет! — Карличек тонко улыбнулся. — Это смотровая вышка, с которой лучше видно. Мне не хватало какого-нибудь конкретного подтверждения. Если наметить себе известное направление, не приходится растерянно глядеть по сторонам — смотришь уже в одну определенную. Вчера к вечеру я под каким-то предлогом зашел в фотоателье. И помимо прочего, осмотрел шкаф, который прямо-таки напрашивался на обыск. Я не очень разбираюсь в таких вещах, но, по-моему, там есть аппарат, который здорово смахивает на специальное устройство для чтения микроточек.

— Осторожней, Карличек! Видели вы когда-либо раньше такой аппарат?

— Видел. В одном американском фильме. Товарищ Скала тоже спрашивал меня, не в детском ли мультике о собаке Плутоне я это узрел, но когда нашли мотоцикл, ни о каких собаках он уже не заикался.

Кто-то вошел в отдел. Через приоткрытую дверь я увидел Лоубала и дал ему знак войти — быть может, он принес важное сообщение. Карличек смотрел на него с нескрываемым нетерпением. Однако на непроницаемом лице Лоубала ничего нельзя было прочитать.

— Докладываю, — произнес он обычным своим невозмутимым тоном. — Ни малейших отклонений в проводимой операции не наблюдается. Вчера, в пятницу, в восемнадцать часов шесть минут мимо девятнадцатого километра в направлении Прага — Бероун проезжал наш секретный патруль. В восемнадцать пятьдесят три тот же патруль проехал в обратном направлении. Никакого мотоцикла у девятнадцатого километра не было. Донесения за всю истекшую неделю не упоминают ни о каком мотоцикле у девятнадцатого столба.

Никаких отклонений? Прекрасно. Я облегченно вздохнул. Это подкрепляло мое мнение, что мотоцикл там оставили чисто случайно.

— Благодарю. Тревогу не отменять.

— Несомненно, стоит упомянуть, — вмешался Карличек, — что Арнольд Фидлер ехал совсем не туда, где потом нашли мотоцикл.

— Что вы имеете в виду?

Он улыбнулся так сладко, что это напомнило его чай.

— Я ведь еще не досказал. У Бедржиха Фидлера есть дача километрах в тридцати от Праги, немного в сторону от Бенешовского шоссе. Туда-то и поехал его сын в прошлую субботу. Судя по следам, сохранившимся благодаря хорошей погоде, мотоцикл туда доехал, стоял там довольно долго — и вдруг он оказывается совсем в другом месте! Мы сами этому очень удивляемся, товарищ капитан.

— Что же тут удивительного? Арнольд был на даче, уехал, болтался неведомо где, потом очутился у девятнадцатого километра.

— Похоже, так. Но вот на даче между тем кое-что произошло. — Карличек поерзал на стуле, словно радуясь новому обстоятельству. — Во вторник из местного отделения общественной безопасности нам сообщили, что на дачу кто-то проник и произвел внутри жуткий разгром. Уходя, неизвестный прикрыл за собой дверь, но замок был уже поврежден, а так как дул ветерок, дверь покачивалась на петлях, что и заметили соседи. Срочно вызвали владельца, Бедржиха Фидлера. Достаточно было задать ему несколько вопросов — и нам тоже пришлось туда ехать, поскольку, как постоянный городской житель, Фидлер подпадает под нашу юрисдикцию.

— Ко вторнику Фидлер-младший уже числился среди пропавших?

Карличек кивнул.

— Мы не могли его найти. Старый Фидлер просил нас разыскать сына. Он вдруг страшно за него перепугался. Он не контролировал действия мальчишки, но тот всегда возвращался домой. Такое длительное отсутствие, понятно, встревожило отца. Сам-то он уже целых два года не бывал на даче — ее оккупировал сыночек. Делал там что хотел, старик даже не знает, что именно. Поэтому он затруднялся сказать нам, что с дачи пропало. В конце концов заявил, что у него такое впечатление, будто там, наоборот, кое-что прибавилось.

— Как! После взлома?!

— Видно, он просто неловко выразился. Дело в том, что Арнольд обставил дачу по-своему, не так, как помнил старик; появилось несколько новых предметов, например домашний бар, кресла, большой платяной шкаф и тому подобное. Дом красивый, просторный, прямо вилла, а не какая-то там хатка... Дверцы шкафа стояли настежь, от бутылок и прочего стекла — одни осколки, обивка кресел изрезана ножом. Увидев все это, надпоручик Скала только головой качал. Дело в том, что остались нетронутыми многие ценные вещи, обычно привлекающие воров. Но этот странный взломщик проник в дом только для того, чтобы все переломать.

— Месть или хулиганство?

Карличек наклонился вперед и быстро заморгал.

— Кто-то там что-то искал. Нашел он или нет, но в ярости растоптал даже чайное ситечко.

И Карличек забарабанил пальцами по столу. Это чайное ситечко, вероятно, особенно его возмущало.

Я мог упрекнуть себя только в одном: что мы сами вовремя не заметили, как вчера вечером или ночью, а может быть, сегодня под утро кто-то поставил мотоцикл у девятнадцатого километра.