С ним можно согласиться, с полковником, а можно и не соглашаться. Доброе слово, как известно, и кошке приятно. Особенно сказанное к месту и ко времени, от него и на сердце веселее становится.

Возвращаясь, я снова прохожу мимо комнаты Лукреции Будеску. Плача уже не слышно. То ли успокоилась, то ли ушла куда-нибудь.

Прокурор ходит в ожидании взад-вперед по комнате и курит одну сигарету за другой.

— Где вы пропадаете? Я тут чуть не загнулся от скуки! Ну что, дозвонились?

Я пересказываю ему свой разговор с Григорашем, не упускаю и того, что слышал, как плакала за дверью Лукреция Будеску. И все время невольно кошусь на слуховое окно — прямоугольник скучного, серого неба.

— Я еще раз пролистал рисунки Кристиана Лукача, — сообщает мне Бериндей.

Только сейчас я замечаю на постели папку с эскизами студента. Она раскрыта на портрете Петронелы Ставру.

— Он был очень талантлив! — заключает со вздохом прокурор.

Я подхожу к постели и тоже долго рассматриваю портрет. Бериндей делится со мной мыслью, которая и мне тоже приходила уже на ум:

— Вы думаете, это — она?.. Ведь она учится на медицинском…

И хотя эта гипотеза очень соблазнительна, я ее пока отвергаю:

— Это было бы слишком просто… Нет, не думаю. Прокурора не убеждает моя ни на чем, собственно, не основанная категоричность. Он требует доказательств. Что ж, они у меня, кажется, есть.

— Вы забываете об ударе, нанесенном кем-то Лукреции Будеску. Это был сильный удар, его нанес, несомненно, мужчина.

Но и это его не убеждает. Он приводит достаточно основательное возражение:

— Мы ведь ее еще не видели, эту Петронелу. Очень может быть, что она девушка рослая, спортивная, сильная. К тому же вполне возможно, что она приходила сюда не одна, а с новым своим любовником, ради которого и бросила Кристиана Лукача.

Прокурор умом не обделен. Как и воображением, впрочем… Его гипотеза вполне логична, выводы похожи на правду, они подводят меня вплотную к версии о несчастном случае: Кристиан Лукач, страдая от почечного приступа, попросил свою бывшую возлюбленную сделать ему обезболивающий укол, она ошиблась дозой, испугалась, позвала на помощь своего нового дружка. Ну и так далее… Да, вариант начинает обретать более или менее четкие контуры.

— Но есть еще кое-что, — продолжает прокурор, — что мы упустили из виду. Тот, кто вскрыл опечатанную дверь и проник сюда, воспользовался ключом, а ключ мог быть только у…

— С таким же успехом он мог открыть дверь отмычкой, — опровергаю я его без особой убежденности. — К тому же я уверен, что и у Лукреции Будеску есть ключ от мансарды. Выходит, по-вашему, мы и ее должны подозревать?

Прокурор по отвечает, молча курит. Но это ею замечание насчет ключа уже пускает во мне корни.

— Я непременно спрошу Лукрецию Будеску, нет ли у нее ключа от чердака. А также, не было ли ключа у Петронелы Ставру.

Он соглашается со мной. Я закрываю папку с рисунками как раз в тот момент, когда в дверях появляется Григораш.

— Приветствую вас, господа! И десяти минут не прошло — а я уже тут как тут!

Он снимает пальто — он так спешил, что запарился, — ставит на пол свою походную сумку с профессиональной аппаратурой и с ожиданием смотрит на меня.

— Ну-с, что я на этот раз должен фотографировать? Я беру его за руку, веду, как ребенка, к окошку и прошу влезть на табурет. Его это, кажется, забавляет.

— Ты хочешь, чтобы я выпрыгнул в окошко?

— Лезь, — подталкиваю я его, — прыгать пока не придется, но… Что тебе видно за окном, ну?!

Григораш послушно глядит во все глаза в окно и через несколько секунд вскрикивает:

— Черт! Металлическая коробка! Шприц! — Он смотрит на меня сверху вниз и, кажется, запляшет сейчас от радости. — Сфотографировать-то я ее сфотографирую, но как ее достать оттуда?!

— А тебе все подавай на блюдечке? — И, не долго думая, я снимаю с себя пиджак.

— Капитан! — пытается меня остановить прокурор. — Не делайте глупостей!

Григораш придерживается противоположной точки зрения. Он ограничивается лишь тем, что тактично указывает мне на опасность предприятия. Пока я расшнуровываю ботинки, он принимается за дело: упершись локтями в подоконник, щелкает фотокамерой.

— Вы не в своем уме, капитан! — Прокурор вполне искренно боится за мою жизнь, и это меня трогает почти до слез. Я пытаюсь привлечь его на свою сторону:

— А что прикажете делать? Вызвать пожарных? Но Бериндею не до шуток.

— Это, во всяком случае, было бы разумнее. Закон предоставляет мне право призвать на помощь, кого бы я ни счел необходимым, в том числе и пожарных.

— Игра не стоит свеч! — поддерживает меня Григораш. Он уже отщелкал свое, спустился с табурета и смотрит па меня с нескрываемым любопытством, будто на космонавта, готовящегося выйти в одиночку в открытое космическое пространство.

Я закатываю рукава рубашки.

— Вам бы и штаны еще с себя спять для полноты картины! — не то шутливо, не то с осуждением фыркает Бериндей.

Григораш не забывает предупредить меня:

— Платок носовой при тебе? Вытащи его, чтобы он был под рукой, не то начнешь там, на крыше, выворачивать карманы…

Своевременный совет. Я вынимаю платок из кармана и засовываю его за брючный ремень. Потом обращаюсь к аудитории голосом человека, идущего на эшафот:

— Молитесь за меня!

Взбираюсь на табурет, внимательно оглядываю скат крыши за окном. Он не такой уж и крутой. Я хватаюсь обеими руками за подоконник и подтягиваюсь, как на турнике. Теперь я наполовину высунулся из окна, осенний воздух холодит мне лицо и грудь. Надо мной во все небо серые, насупившиеся тучи. Еще одно усилие, и я опираюсь коленями на подоконник. Еще одно — и я уже на крыше.

Теперь самое трудное — подняться на ноги и, стоя во весь рост на крутизне ската, не потерять равновесия. Я проделываю все это не спеша, осмотрительно. На мгновение у меня в голове промелькнула до чрезвычайности здравая мысль: а так ли был не прав прокурор насчет пожарных?.. — но пронизывающий ветер тут же уносит ее, словно осенний лист.

Григораш взобрался на табурет, высунулся в окошко: ни дать ни взять портрет в темной раме. Он подбадривает меня улыбкой и предлагает:

— Может быть, подстраховать тебя ремнем?..

Но мне уже не до страховки. Я чувствую спиной, с каким напряжением и беспокойством он смотрит, как я медленно, шаг за шагом, спускаюсь к водосточному желобу. Металл крыши холодит мне сквозь носки ноги. Ветер усилился, раскачивает меня, хотя, может быть, это мне просто так кажется. Я уговариваю себя, что никакой опасности нет, что я могу упасть, только если потеряю напрочь сознание. Кажется, уговорил — теперь я чувствую себя увереннее. Двое мальчишек, играющих в футбол в соседнем дворе, заметили меня и замерли от удивления. Вот я и у желоба наконец, у самого края крыши, на высоте метров сорока. Металлическая коробка — у моих ног. Теперь-то я понимаю, как уместен был совет Григораша насчет платка, хорош бы я был сейчас, рыскающий по карманам. Я вытаскиваю платок из-за ремня, приседаю на корточки и накрываю платком коробку. Я должен, я обязан сохранить в нетронутости отпечатки пальцев на ней, если кто-то, конечно, их там оставил. Мои собственные пальцы напряжены и похожи на когти хищной птицы. Я цепко ухватываю ими коробку. Из-за спины я слышу щелчок, еще один.

— Снимки для семейного альбома! — весело кричит мне сзади Григораш.

Его слова напомнили мне о Лили. Каково было бы ей увидеть меня сейчас на краю крыши?.. Я медленно выпрямляюсь с коробкой в руке. Перевожу дыхание и сантиметр за сантиметром поднимаюсь по скату к спасительному окну. Пот льет с меня ручьем. Подъем кажется мне бесконечным, может быть, и потому, что все мое внимание сосредоточено теперь на том, чтоб, не дай, бог, не уронить мое «сокровище».

— Кинуть тебе ремень? Я подтяну тебя! — спрашивает меня Григораш, с тревогой следя за каждым моим движением.