Григораш покачивает скептически головой:

— Каков бы ни был результат экспертизы, ты обязан будешь объяснить, откуда взялась эта ампула.

Григораш мне по душе еще и потому, что его умозаключения никогда не выходят за рамки того, что установлено в лаборатории. Если со мною подчас случается, что воображение опережает точно установленные данные, то Григораш никогда не позволяет себе подобных вольностей, он всегда прочно стоит на почве фактов. Его размышления разрушают какую бы то ни было надежду на то, что загадка может разрешиться сама собой, просто по ходу следствия.

— Пока, — прощаюсь я с ним, — я пошел.

Словно только и ожидая моего ухода, Григораш откидывается на спинку стула и потягивается так сладко, что я слышу, как трещат его суставы. И лишь сейчас я отдаю себе отчет, что, пока я почивал в собственной постели, Григораш всю ночь напролет корпел над фотографиями и анализами, чтобы утром, как он и обещал, дать мне путеводную нить в этом деле.

Он провожает меня до дверей:

— Если узнаешь что-нибудь интересное от Патрике, сообщи мне.

Просьба явно не без тайного умысла, я вижу это по его глазам, воспаленным после бессонной ночи. Спрашиваю его в лоб:

— У тебя есть какая-нибудь идея?

Его искренность кого угодно обезоружит:

— Похоже, что нет. Единственное, что тут важно, — это понять, как двадцатичетырехлетний малый, талантливый, даже из ряда вон талантливый, пришел к мысли о самоубийстве. — Вздыхает, чертыхается: — Черт бы побрал это проклятое дело!

Что-то не нравится во всем этом Григорашу, что-то его явно настораживает. Странно, он ведь прошел огонь, воду и медные трубы, навидался на своем веку и не таких дел, нащелкал на фотопленку и не такие трупы. Он бы должен стать бесчувственным, как опытный хирург, режущий бестрепетно по живому, чтобы снасти жизнь больного.

Выхожу на улицу и даю себе слово, что, пока не доеду до прокуратуры, и не вспомню о деле Кристиана Лукача. Лучше уж я буду думать о великолепном Зорро.

В «москвиче», посланном за мною Бериндеем, я и вправду заставляю себя прокрутить вчерашний фильм кадр за кадром. От фильма мои мысли сами собой переходят па Лили. Что ж, она абсолютно права… Так дальше продолжаться не может! Надо же нам когда-нибудь и пожениться. Но всякий раз случается что-нибудь непредвиденное и мешает все паши карты. Сегодня же заеду за ней — лучше уж плакаться и разводить в печали руками вдвоем, чем в одиночку. Тем более мой долг ее утешить — я как-никак мужчина, к тому же — с самыми серьезными намерениями!

На столе в кабинете прокурора Бериндея меня уже ждет дымящийся кофе. Кабинету него не очень-то просторный, зато сидит он в нем один. Он просто-таки рассыпается сегодня в любезностях, слоено я пришел к нему в гости, а не по уголовному делу. Собственно, он и всегда гостеприимен, но сегодня у него на это особые причины: сегодня он отфутболит мне дело Кристиана Лукача.

— Патрике еще не звонил, — сообщает он, предлагая мне стул.

Я сижу напротив него, между нами — стол. Он пододвигает мне чашечку с кофе, а заодно и папку с делом Лукача.

— Полистайте его, мне надо ненадолго отлучиться. Я скоро.

Я остаюсь один. Закуриваю. Кофе что надо, в самый раз. В папке (дело начато прокуратурой, а закрывать его, по всему видать, придется мне) я нахожу показания Лукреции Будеску. Сразу отмечаю про себя, что записаны они рукой Бериндея и засвидетельствованы кем-то третьим. А объясняется это вовсе не тем, что свидетельница безграмотна, а тем, что, придя в себя после обморока, она не в состоянии была даже расписаться.

Я, Будеску Лукреция, 52 года, место рождения — Бухарест, временно проживающая по улице Икоаней, 31, кв. 5, в качестве домработницы по найму у гр. Цугуй Василе. В связи со смертью Лукача Кристиана, проживающего в том же доме на последнем этаже, имею показать следующее:

В 1970 году, когда студент Кристиан Лукач поселился в мансарде по означенному адресу (мансарда принадлежит его родному дяде, Милуцэ Паскару), он предложил мне, чтобы я раз в неделю убиралась у него и стирала белье. Я согласилась. С тех пор и до настоящего времени я помогала ему по дому, а он соответственно платил мне за услуги. Заявляю, что он человек честный и порядочный. Сегодня, 27 октября 1974 года, встретив меня на лестнице, он попросил зайти к нему в 17 часов, чтобы взять у него белье для стирки.

Не могу точно сказать, было 17 часов или 17.30, когда я поднялась на чердак. Я нашла дверь приоткрытой, постучала несколько раз и, поскольку никто мне не ответил, решила войти. Лукач Кристиан оказался повешен, веревка была привязана к перекладине под крышей. Я начала кричать и потеряла сознание. Тогда собрались соседи, тов. Цугуй позвонил в отделение милиции. Заявляю, что я не притронулась к покойнику, а также к другим предметам в комнате.

Прочитано мной, и я согласна с записанным с моих слов, в чем и расписываюсь. 27 октября 1974 года.

Тут же в папке находилась сберегательная книжка на имя Кристиана Лукача. Счет был открыт 3 октября, и на него было внесено одним махом 17 500 лей. Кругленькая сумма, особенно если речь идет о студенте. С момента открытия счета прошло 24 дня, но вкладчик к вкладу и не притронулся. Откуда эти деньги? Кто их теперь унаследует? Или же самоубийца сделал этот вклад для того, чтобы было на что его похоронить?..

А вот и черновик протокола. Составлен просто, как в учебнике: коротко, ясно, может служить прямо-таки наглядным пособием. Не окажись в деле Кристиана Лукача нескольких вызывающих сомнение деталей, оно (если бы, конечно, судебно-медицинская экспертиза не показала ничего непредвиденного) на этом бы и было закрыто. Но теперь, может быть, придется все начинать сначала. Среди всех случаев, которые мне довелось расследовать, ничего похожего не попадалось. Интересно, почему полковник Донеа не передал это дело милиции? Для вчерашнего молоденького лейтенанта оно было бы неплохой школой. И все же мне придется все начинать с самого начала, с нуля… Начнем с Лукреции Будеску; я абсолютно уверен, что дополнительные ее показания очень и очень будут полезны. Я закрываю папку и поднимаюсь с твердым намерением взять быка за рога. Куда запропастился мой дружок прокурор? Приходится его дожидаться, куря сигарету за сигаретой, чтобы скоротать время. Он наконец возвращается, и мы направляемся на улицу Икоаней.

Лукрецию Будеску мы находим быстро. Звоним в квартиру Цугуй, и она сама нам отпирает дверь. Она узнает прокурора и одаривает его завлекающей улыбкой, что выглядит со стороны довольно-таки смешно. Ей не дашь ее лет; под платьем, тесно облегающим бедра, угадывается стройное, еще молодое тело. Бросается в глаза кричаще накрашенное лицо: много пудры, много румян, много туши на ресницах, но все это ничуть не красит эту непривлекательную женщину. Встреться она мне на улице, едва ли бы я сдержал смех.

— Товарищ из милиции, — представляет меня прокурор. — Ему бы хотелось побеседовать с вами.

— Никого нет дома. Я не могу пустить посторонних в квартиру.

Голос у нее тоже неприятный — если не видеть перед собой ее накрашенное лицо, может показаться, что с тобой разговаривает ребенок.

Собственно говоря, мы и не предполагали беседовать с Лукрсцией Будеску в квартире ее хозяев.

— Мы можем поговорить в вашей комнате, — улыбается ей галантно Бериндей. Глядя на него, можно подумать, что он пришел не снять с нее новые показания, а продолжить начатый накануне флирт.

— Моя комната в другом подъезде… да там и тесновато.

— Ничего, в тесноте, да не в обиде, — успокаивает ее так же галантно прокурор.

Она соглашается, но просит нас пойти вперед, поскольку ей придется еще тут задержаться.

Мы спускаемся и пересекаем двор. По дороге я сообщаю прокурору свои наблюдения над Лукрецией Будеску. Он не удерживает смеха:

— Да, она странновата… Но мало ли встречается и на улице женщин так же безвкусно накрашенных?.. Да и, собственно, не она же объект нашего расследования.