Покуда комиссар ходил взад и вперед, осматривая то один предмет, то другой, а потом обследовал прочие помещения, Метцендорфер стоял у двери и глядел на комнату, где перед столом все еще лежал мертвец с красным пятном на виске, лежал на боку, скрюченный, словно бы удивленный внезапным нападением.

Он видел не только мертвеца. Он видел и эту комнату с ее простым, современным убранством, словно бы приглашавшим посидеть, поболтать, отдохнуть, отключиться от изнурительной суеты буден, видел здесь жену своего друга, видел, как расхаживает и хозяйничает приветливая, раскованная Маргит Маран, видел мерцающий огонь в камине, слышал пластинку проигрывателя — и вдруг все, что причинили они его другу, превратилось в пустяк, а то, что учинил его друг, стало чем-то ужасным, выстрелом, который мог угодить и в сердце женщины, но, во всяком случае, угодил в висок мужчины, чьей любовницей она ночами, несомненно, бывала, и эта комната, наверно, дышала их счастьем, кем бы ни был, что бы ни представлял собой этот мужчина.

Вот оно, основание для закона «не убий», и, каковы бы ни были мотивы убийцы, действовал ли он без умысла или по умыслу, этот закон сохранял силу и для него, Метцендорфера, друга Марана.

— Ну, — сказал комиссар, оказавшийся вдруг у него за спиной, — вы призадумались, господин Метцендорфер?

Не дожидаясь ответа, он подошел к трупу, взял с кресла белый платок, который кто-то снял с лица убитого, и снова прикрыл им его.

Метцендорфера знобило: все выглядело еще страшнее, чем прежде, чувствовалась окончательность, необратимость случившегося. Может быть, подумал он, комиссар для того и воспользовался платком.

На самом деле такой цели у Гроля не было. Сделал он это почти машинально. Он не раз видел подобное завершение человеческой жизни, и иногда бывали причины прикрывать простыней все тело.

Не обращая внимания на Метцендорфера, он сел за письменный стол и вынул бумаги из левого верхнего ящика. Он принялся не только листать их, но и внимательно читать, и вскоре — за окном по-прежнему клубился туман — так ушел в это занятие, словно был здесь совершенно один, словно ничего, кроме него самого и этого мертвеца, не существовало на свете. Он не заметил, сколько прошло времени, когда Метцендорфер, к его, комиссара, испугу, напомнил о себе неловким движением.

— Присядьте-ка вон там, — сказал Гроль. — Придется еще немного задержаться, больше здесь ничего примечательного нет. Можете спокойно закурить.

Метцендорфер последовал этому совету. Покончив с одной сигаретой, он принялся за вторую. На курительном столике, обложкой вверх, лежала раскрытая книга, он взял ее в руки.

Комиссар заметил это и сказал:

— А, покажите-ка.

Метцендорфер подал ее Гролю, тот, полистав ее, долго глядел на обложку, потом, вернув ее адвокату, сказал только:

— Ну что ж. Таков уж вкус… — И после паузы: — Хотел бы я знать, читала ли это и фрау Маран? — Попытки ответить на этот вопрос он не сделал.

Но Метцендорфер, куря сигарету за сигаретой, покуда комиссар шелестел своими бумагами, задумался об этом и пришел к выводу, что не имеет ровно никакого значения, что́ именно читала здесь жена его друга: во всяком случае, она была счастлива, счастлива сравнительно долгое время, а это уже кое-что значит, ведь на человеческую жизнь выпадает не так уж много счастья. Он смотрел на свои длинные, желтые от никотина пальцы, вертел их перед глазами и думал, как мало он беседовал с Мараном в последние годы, а ведь эти беседы всегда были проблесками в его, Метцендорфера, однообразной жизни. Он вздохнул.

Это заметил Гроль, который добрался уже до третьего ящика.

Комиссар взглянул на Метцендорфера, улыбнулся, положил кипу бумаг на место, сказал:

— Это можно прочесть и позднее!

Он взял перекидной календарь, уже побывавший накануне в руках Грисбюля. От внимания Гроля тоже не ускользнули пометки «ММ», он показал их адвокату.

— Это означает, вероятно, «Маргит Маран»?

— Возможно, — недовольно нахмурив рыжеватые брови, ответил Метцендорфер.

— Пометки эти встречаются не так уж часто, — сказал комиссар. Он тоже установил, что на вчерашнем листке никаких записей нет. Он вздохнул, поставил календарь на место и сказал: — Давайте обойдем дом. Нам не мешает немного размяться, а вдруг я еще что-нибудь увижу.

Метцендорфер удивился, что комиссар надеется что-то увидеть. Но он поднялся. Они вышли за дверь, у которой, теперь уже с безнадежно скучающим видом, стоял и курил встретивший их сотрудник. Клубы тумана по-прежнему плавали в воздухе, как огромные рыбы, медленно перебирающие длинными перистыми плавниками.

— Через это окно! — со значением сказал Гроль и на секунду остановился.

Метцендорфер заглянул в комнату и увидел белый платок на лице мертвеца. Он отвернулся.

С деревьев лениво, но непрестанно падали тяжелые капли.

Они молча дошли до гаража. Гроль осмотрел грунт перед воротами.

— Здесь дождь все уничтожил, — сказал он.

Метцендорфер не знал, что на это ответить. Он думал о своем друге, о своем клиенте; он думал о том, как весело, наверно, ходила по этой траве жена друга, в то время как ее муж в отчаянии и тоске сидел дома, и он снова многое понял.

Комиссар постучал костяшками пальцев по воротам гаража.

— Может быть, — сказал он, — в машине лежат бумаги, которые на что-то укажут. — Он посмотрел на Метцендорфера. — Мы ведь почти ничего не знаем о Брумерусе.

— Разве это имеет какое-нибудь значение? — спросил Метцендорфер.

Гроль пожал плечами и поиграл висячим замком. Внезапно он куда-то отошел, вернулся с ломиком и поддел им пробой. Затем он снял замок и отворил правую створку ворот.

Он заглянул в гараж. Гараж был пуст. Метцендорфер заглянул туда через его плечо.

В глазах Биферли было такое странное выражение, что Грисбюль поднял руку.

Биферли встал и подошел к письменному столу. Он передал Грисбюлю листок и хотел что-то сказать, но Грисбюль опередил его:

— Без терпенья нет спасенья, господин инспектор! Говоря это, он весело подумал о том, что Гролю всегда действовали на нервы такие его словесные штампы. И все-таки он, Грисбюль, никак не мог отвыкнуть от них.

Бумага захрустела в его руке. Он начал читать, прочел, остановился, прочел еще раз, бросил листок на стол и в свою очередь посмотрел на Биферли, который застыл перед ним.

— Черт, — сказал он. — Этого нам еще не хватало.

Теперь он взглянул на Марана, который сидел с безучастным видом; но Грисбюль не позволил себе сообщить ему что-либо. Он встал.

— Съездим на дачу, — сказал он. — Эту бумажку я должен показать комиссару. Кроме того, — теперь он посмотрел сверху на Марана, — надо будет, пожалуй, побеседовать на месте, где было совершено преступление.

— Вы, — сказал он молодому сотруднику, который поспешил встать, — останетесь здесь!

Тот разочарованно унес свою пишущую машинку в соседнюю комнату.

— Пошли! — сказал Грисбюль.

— Я тоже? — растерянно спросил Маран.

— Разумеется, — ответил Грисбюль, — ничего не поделаешь!

— Ничего не поделаешь! — повторил Биферли и поглядел на врача своими круглыми стеклянными глазами, в которых теперь снова появилось нескрываемое любопытство.

Поразительно пестрая машина, прямо-таки ужаснувшая Биферли, была вся мокрая. Она загромыхала кузовом, когда Грисбюль запустил мотор. Казалось, она замерзла донельзя.

Ехать пришлось медленно: стало, правда, светлее, но все тонуло в тумане. Странно было так вот катить по городу: людей почти не было видно, потому что тротуары оставались вне поля зрения, а встречные машины проплывали мимо бесшумно, как бы окутанные дымчатыми покрывалами.

Маран сидел сзади, Грисбюль иногда видел его в зеркальце. Он сидел безучастно и покачивался, как тяжелобольной, совершенно ни на что не обращая внимания.

Биферли с важным видом указывал дорогу. Наконец он объявил: стоп! Перед калиткой доктор Маран замешкался. Он посмотрел на Грисбюля. Тот пожал плечами.