Главным для него в разговоре с Гролем — а адвокат сумел сразу завладеть разговором, лишив своего друга Марана возможности отвечать, — было провести мысль, что о Маране — убийце речь не может идти. Такой человек, как Маран, врач, житейски опытный, преуспевающий, обладающий высокой культурой, совершенно не способен намеренно убить кого бы то ни было. Это могло случиться лишь в состоянии умственного помрачения, аффекта, и если кажется, что его действия подготовлены, даже, пожалуй, выполнены четко по плану, то так именно только кажется. И безумец порой действует планомерно в каких-то фазах, так же как и животное. Не его дело давать медицинское определение такому состоянию, это будет сделано в свое время.

Гроль не мешал ему говорить. Жидкие рыжие волосы падали на лоб Метцендорфера влажными прядями, время от времени он самозабвенно откидывал их назад.

— Я не хочу делать поспешных выводов, — говорил он, — я могу, естественно, составить себе лишь предварительную гипотезу. Я знаю доктора Марана десятки лет, знаю его образ мыслей, надеюсь, что знаю его чувства. Единственное, чего я сейчас хочу, господин комиссар, — это попросить вас вести следствие по крайней мере и в аспекте убийства, совершенного в состоянии аффекта, а не только в аспекте умышленного убийства, и собрать все косвенные улики, которые могут свидетельствовать и об убийстве именно неумышленном. — Его маленькие глаза неотрывно глядели на Гроля, он тщательно избегал всякой видимости тайного сговора с Мараном. — Возможно, что доктор Маран сам видит свой поступок в неверном свете. Он не юрист. Его показания могут ввести в заблуждение.

Гроль потер ладонью свой голый череп и принялся осматривать комнату, на самом деле он хотел увидеть выражения лиц супругов.

Маргит Маран сидела сбоку от камина в узком кресле. Конический пучок лучей от торшера ее не захватывал, по ее бледному лицу был разлит слабый, рассеянный свет, от которого кожа казалась блестяще-белой, по черты ее были расплывчаты, как бывает расплывчата акварель, если размазать пальцем еще не просохшую краску. Тем не менее комиссар видел, что она напряженно прислушивалась к словам Метцендорфера и время от времени едва заметно качала головой, словно бы подчеркивая его замечания.

Гроль подумал, что настоящая защитница, пожалуй, она. Эта женщина будет, вероятно, бороться. Муж — нет. Доктор Маран сидел в кресле у торшера, уперев локти в колени, и то ли не слышал, что говорил Метцендорфер, то ли не хотел слышать, то ли был слишком занят собственными размышлениями; размышлял он, возможно, о ложных путях, какими шли мысли и чувства его жены, пока вдруг не достигли той точки, к которой могли бы прийти уже несколько лет назад.

Метцендорфер, подавшись вперед, настойчиво отбивал такт своей речи узкой рукой; его лоб иногда попадал в яркий световой конус, и тогда казалось, что это говорит откуда-то снизу сама пустота или сама темнота. Гроль поглядел на него и с раздражением отметил, что бледный лоб адвоката усыпан веснушками. Перебивая чеканные фразы Метцендорфера, он сказал:

— Я был бы очень рад, если бы мог сейчас побеседовать с доктором Мараном с глазу на глаз. — Он протестующе поднял руку, ожидая возражений адвоката, и даже слегка улыбнулся: — Нет, нет, доктор Маран не будет ущемлен в своих правах, поверьте мне! Я, как положено, объясню ему, что он может отказаться давать показания. Кроме того, заверяю вас, — он повернул голову к смутно мерцавшему лицу женщины, — что не в моих правилах ставить человеку капканы. Мне и зверей-то неприятно видеть в капканах, а уж людей и подавно! Все смягчающие обстоятельства я вытащу на свет самым тщательным образом. — Это выражение ему самому не понравилось, однако лучшего он не нашел.

Метцендорфер подумал, помедлил, по потом, по-видимому, решил, что лучше не злить комиссара. Во всяком случае, он поднялся. Длинная, тощая фигура повернулась к Маргит Маран. Гроль услышал:

— Я нахожу предложение господина Гроля правильным, сударыня!

И они покинули комнату.

Маран не шевельнулся. Гроль долго его рассматривал. Он признался себе, что этот человек ему симпатичен, и одновременно подосадовал на свою эмоциональность, ведь, в конце-то концов, Маран — убийца, а он, комиссар, должен допросить его, и допросить без сочувствия. Он нарушил молчание, сказав голосом более жестким, чем первоначально хотел:

— Да, загнать зверя в капкан! И добро бы только это! Так нет, еще и пальнуть по живой мишени! А еще врач! Не диво, что в Германии было время, когда врачи убивали по заданию.

Маран выпрямился. Он поглядел на Гроля. Подумал. Сказал:

— Вы правы. Я, наверно, сошел с ума!

— Ах, вот что! — ответил комиссар. — Вы хватаетесь за этот аргумент господина адвоката? Таков ваш план защиты?

Маран только простонал.

— Ну ладно, — сказал Гроль, и голос его опять стал спокоен, — начнем! По обязанности предупреждаю вас, что вы можете отказаться давать показания. Вы заявили по телефону, что застрелили человека по фамилии Брумерус у него на даче. Это верно?

Так начался допрос, и продолжался он долго. В ходе его Гролю стали ясны мотивы, двигавшие этим человеком, и, несмотря на все свое внутреннее сопротивление, комиссар так и не отделался от чувства, что в капкан попал сам этот человек, а не тот, Брумерус, и что выстрел был лишь отчаянной попыткой выбраться из капкана.

В сущности, комиссару не пришлось и задавать вопросы. Маран, казалось, испытывал облегчение от возможности говорить о своих чувствах, мыслях, даже о своем поступке, от того, что рядом был кто-то, кто его слушал, по какой причине — неважно.

Потом он кончил и умолк.

Гролю хотелось — и для себя самого — снять впечатление, что он выслушал тягостную исповедь. Поэтому он спросил холодней, чем следовало:

— А револьвер? Куда вы дели его? — И, увидев недоуменный взгляд Марана, пояснил: — Он мне нужен. Это вещественное доказательство. Я должен его изъять.

А сам подумал: слишком легкое решение — пустить себе пулю в лоб!

Маран, казалось, проснулся.

— Да, — сказал он, — ну да!

Он полез в карман куртки. Только теперь Гроль заметил, что на куртке остались еще следы влаги. Эта же куртка, наверно, была на Маране и в момент преступления.

Маран казался удивленным. Он полез в другой карман, встал, поискал, пошарил, снова взглянул на Гроля и нервно сказал:

— У меня его нет! Я, право, не знаю… — Он не окончил фразы.

Растерянность Марана была неподдельна. Это комиссар видел.

— Что это был за револьвер? — спросил он вскользь.

— Вальтер, калибр шесть тридцать пять, — последовало сразу в ответ. — У меня он уже давно. Ведь дом наш стоит на отшибе!

— Ну хорошо, — сказал Гроль, — а в вашей машине?

— Не помню, — ответил врач.

Они вышли к мерзнувшему «опелю». Оружия там не было.

— Наверно, я потерял его или бросил, я был в панике, — сказал Маран, когда они вернулись в комнату.

— Придется так и записать, — сказал Гроль. — Это мы сделаем завтра, господин доктор. Может быть, вы внесете какие-либо поправки в свое признание.

Маран отрицательно покачал головой. В этом движении было отчаяние.

— Ладно, — продолжал Гроль, — как вам угодно. Этим займется мой ассистент Грисбюль, можете ему доверять. Он, кстати, уже обследовал дачу. Н-да, — сказал он и почувствовал сковывающую усталость. — На сегодня хватит!

В этот момент он и отворил окно. Он с невольной жадностью вдохнул свежий воздух. Пахло влажной землей и гнилыми листьями. А может быть, ему просто так показалось.

Он потер внутренние уголки глаз и спросил словно невзначай:

— Почему, собственно, вы нам позвонили?

Маран недоуменно взглянул на него.

— Вы что, — добавил комиссар, — не доверяете здешней полиции? Но ведь вы же немного позднее сообщили и туда? Это, впрочем, хорошо. Грисбюлю было, наверно, легче провести обследование на месте после того, как там поработала здешняя группа.

Маран ошарашенно посмотрел на него.