СЛОВА–ЗАГАДКИ

Заговорил доктор Фелл. Он стоял у стены под фехтовальными рапирами и щитом и был похож – черная шляпа, на носу криво нацеплены очки, по обеим сторонам книжные полки и белые статуэтки – на феодального барона, а не на безжалостного Фрон де Бефа.[10]

– Мада–ам, – протяжно, носовым, словно боевой клич, голосом, обратился он к женщине, надкусив сигару и деликатно откашлявшись в сторону, – мы вас долго не задержим. Хочу сразу заверить, что у меня ни малейшего сомнения в том, что вы, как и мистер Миллз, рассказали нам правду. Прежде чем перейти к делу, я докажу, что верю вам… Мада–ам, вы помните, в котором часу сегодня вечером перестал идти снег?

Мадам Дюмон посмотрела на него тяжелым, пытливым взглядом. Видно было, что о докторе Фелле она слышала.

– Это имеет какое–то значение? Кажется, около половины десятого. Да, помню, когда я пришла в кабинет Шарля забрать поднос с посудой, то посмотрела в окно и заметила, что снег перестал. Это имеет значение?

– И очень большое, мада–ам. Без этого у нас имеются только полкартины невозможной ситуации. Вы говорите вполне достоверно. Помните, Хедли? Снег перестал идти приблизительно в половине десятого. Правильно?

– Правильно, – согласился старший инспектор и тоже вопросительно посмотрел на доктора Фелла. Он уже научился не доверять безразличному выражению его лица с двойным подбородком. – Пусть так, в половине десятого, ну и что?

– Следовательно, снег перестал идти за сорок минут до того, как посетитель исчез из комнаты, – продолжал доктор Фелл. – То есть за пятнадцать минут до того, как он явился в этот дом. – Правильно, мада–ам? Э–э… Он позвонил около входной двери за пятнадцать минут до десяти? Хорошо. Правильно… Дальше, Хедли, вы припоминаете, когда мы сюда приехали? Вы обратили внимание, что до того, как вы, Ремпол и юный Менген вошли в дом, на лестнице и даже на тротуаре перед лестницей никаких следов не было? А я помню. Я нарочито отстал, чтоб убедиться.

– Боже мой! Правда! Тротуар был чистый. Это же… – Хедли выпрямился и громко засмеялся, а потом повернулся к мадам Дюмон. – Следовательно, Фелл, это и есть доказательство того, что вы верите рассказу мадам Дюмон. Вы что – тоже с ума сошли? Вам сказали, что посетитель позвонил и вошел в дом сквозь запертую дверь через пятнадцать минут после того, как перестал идти снег, и все–таки…

– Что вас так удивляет, дружище? – Доктор Фелл широко открыл глаза, и жилетка у него на груди заколебалась от смеха. – Он выплыл из комнаты, не оставив никаких следов, так почему вам не нравится мысль, что он так же и заплыл?

– Я не знаю почему, – нерешительно проговорил Хедли. – Но, черт его побери, из опыта расследования убийств я знаю: то, как убийца проник в запертую комнату и как исчез из нее, – далеко не одно и то же. Хорошо вы горите…

– Послушайте, пожалуйста… – На побледневшем лице мадам Дюмон более резко обозначились скулы. – Ей–Богу, я говорю правду. Господи, помоги мне!

– И я вам верю, – повторил доктор Фелл. – Вы не должны позволять, чтобы вас запугала обыкновенная шотландская рассудительность Хедли. Прежде чем я закончу, он тоже поверит вам. Что я хочу сказать? Я доказал, что верю вам до последнего слова, если вы сказали правду. Хорошо. Я хочу только предостеречь вас, чтоб вы не обманули моего доверия. Я не ставлю под сомнение то, что вы уже рассказали, но очень сомневаюсь в том, что вы скажете мне через минуту.

– Я этого боялся, – прищурив один глаз, сказал Хедли. – Меня всегда пугает, когда вы начинаете щеголять своими проклятыми парадоксами.

– Продолжайте, пожалуйста, дальше, – вяло отозвалась женщина.

– Гм… Благодарю. Следовательно, мада–ам, вы давно работаете экономкой?.. Подождите! Я поставлю вопрос по–другому. Вы давно живете у профессора Гримо?

– Больше двадцати лет. Я была больше, чем его экономкой… когда–то… – Женщина подняла взгляд от сцепленных пальцев, словно спрашивая, не много ли она отважилась сказать. Сейчас это был взгляд человека, что ждет нападения из–за угла и приготовился к защите. – Я говорю вам об этом с надеждой, что вы пообещаете ничего не разглашать. Все можно найти в архивах на Боу–стрит. Хотя к делу это отношения не имеет, вы можете причинить ненужные неприятности. Конечно, не мне. Понимаете, Розетта Гримо – моя дочь. Она родилась в Англии, и там должна быть соответствующая запись. Но она об этом не знает. Никто не знает. Пожалуйста, прошу вас, вы можете пообещать, что будете молчать? – спросила она тихо, но настойчиво.

– Почему же нет, мада–ам? – наморщил лоб доктор Фелл. – Я считаю, что это вообще не наше дело. Конечно, мы будем молчать.

– Вы обещаете?

– Мада–ам, – учтиво ответил доктор Фелл, – я не знаком с девушкой, но держу пари, что вы волнуетесь напрасно. Вы обе уже много лет волнуетесь напрасно. Она, наверное, уже знает. Дети о таких вещах всегда знают. И она старается держаться так, чтоб вы об этом не догадались. Весь мир идет кувырком из–за того, что нам нравится делать вид, будто тех, кому до двадцати, ничего не будет волновать в будущем, а тех, кому за сорок, ничего не волновало в прошлом. – Он усмехнулся. – Впрочем, довольно об этом. Я хочу спросить вас: где вы познакомились с Гримо? Еще до того, как приехали в Англию?

– В Париже, – тяжело дыша, однако спокойно, ответила женщина, словно думала о чем–то другом.

– Вы парижанка?

– Э–э… Что? Нет, нет. Я из провинции. Но познакомились мы в Париже. Я работала там костюмершей.

– Костюмершей? – переспросил Хедли, подняв взгляд от своих заметок. – Вы хотите сказать, портнихой, да?

– Нет, нет. Я хочу сказать то, что сказала. Я была одной из тех, кто делал костюмы для опер и балета. Мы работали в самом здании оперного театра. Об этом можно найти записи. А чтобы сберечь ваше время, скажу, что я никогда не выходила замуж и зовут меня Эрнестина Дюмон.

– А Гримо? – резко спросил доктор Фелл. – Откуда он?

– Кажется, с юга Франции, но учился в Париже. Вся его семья умерла, поэтому вам это ничего не даст. Он унаследовал их деньги.

Небрежные вопросы доктора Фелла, казалось, не отвечали напряженной атмосфере в комнате. Следующие три вопроса были такие странные, что Хедли снова забыл о своем блокноте, а Эрнестина Дюмон неспокойно задвигалась на месте.

– Какую вы исповедуете религию, мада–ам?

– Я унитарианка, а что?

– Гм, так… Гримо когда–нибудь бывал в Соединенных Штатах? У него есть там друзья?

– Никогда. И, как мне известно, друзей у него там нет.

– Слова «семь башен» что–то вам говорят, мадам?

– Нет! – побледнев, воскликнула мадам Дюмон.

Доктор Фелл бросил на нее сквозь дым сигареты острый взгляд, грузно поднялся, обогнул диван (женщине при этом пришлось отступить) и, показав на большую картину, старательно обвел концом своей палки очертания гор на заднем плане.

– Я не буду спрашивать вас, знаете ли вы, что тут изображено, – продолжал он. – Но поинтересуюсь, не говорил ли вам Гримо, почему он купил эту картину. По крайней мере чем она его привлекла? Каким образом картина должна была защищать его от пули или иного зла?

Какое влияние могла иметь она… – Он замолчал, словно припомнив что–то очень странное, потом, тяжело дыша, одной рукой поднял картину, повернул ее несколько раз в разные стороны и воскликнул – О Боже! Просто невероятно!

– Что такое? – подскочил Хедли. – Вы что–то видите? – Нет, я ничего не вижу, – проговорил Фелл. – В этом все дело! Так что, мада–ам?

– Такого чудака, как вы, я, наверное, еще не встречала, – дрожащим голосом ответила мадам Дюмон. – Нет, я не знаю, что на ней изображено. Шарль мне не объяснил. Он только что–то бормотал и смеялся своим гортанным смехом. Почему вы не спросите об этом у художника? Ее рисовал Бернаби. Он должен знать. Но вы же ничего разумного не делаете. Наверное, такой местности, как на картине, вообще нет.

– Боюсь, что ВЫ правы, мадам, – кивнул доктор Фелл. – Думаю, что нет. А если там захоронены трое мужчин, то узнать, кто они, наверное, нелегко, не правда ли?