— Достань мне вон тот кусок, милый, — просипела она. — У тебя руки длинные. Нет, не тот. Розовый, — и полезла в сумку за деньгами... Это была сумка Энн.

Брат Мейтера покончил жизнь самоубийством. Он куда больше, чем Мейтер, нуждался в том, чтобы быть частью какой-нибудь организации, ему также нужен был порядок и дисциплина, но, в отличие от Мейтера, он своей организации не нашел. Когда дела у него пошли плохо, он покончил с собой, и Мейтера вызвали в морг опознать тело. Он все еще надеялся, что это кто-то другой, пока не увидел бледное, потерянное лицо утопленника. Весь тот день он провел в поисках брата, обегал весь город, но первым чувством, возникшим у него при виде мертвого тела, было не горе. Он тогда подумал: «Мне некуда спешить, можно и посидеть». Выйдя из морга, он зашел в кафе и заказал целый чайник чаю. Выпил, как ни в чем не бывало, две чашки и только тут вдруг почувствовал, какое горе на него свалилось.

То же самое произошло и сейчас. Он подумал: «Если бы я не торопился, я бы не свалял дурака перед той женщиной, что продавала подтяжки. Ее наверняка убили. И зачем я только торопился?»

— Спасибо, милый, — сказала старуха и убрала кусок розовой ткани.

Насчет сумки у него не было никаких сомнений. Он сам подарил ее Энн. Дорогая сумка, такую вряд ли найдешь в Ноттвиче, а тут еще видно, что из-под маленькой бляшки крученого стекла содраны инициалы. Все кончено. Навсегда. Ему больше некуда спешить. Боль, гораздо сильнее той, что он чувствовал тогда в кафе (человек за соседним столом ел жареную камбалу, и теперь, он сам не знал почему, боль утраты ассоциировалась в его мозгу с запахом рыбы), вонзилась ему в сердце. Но сначала он почувствовал какое-то холодное, спокойное наслаждение при мысли о том, что преступники у него в руках. И он, вероятно, отправит их на виселицу. Старуха выбрала маленький лифчик и с неприятной ухмылкой пробовала на ощупь эластичную ткань: лифчик предназначался для молодой красивой девушки, которой стоит заботиться о своей груди.

— И чего только они теперь не нацепят, — буркнула она.

Он мог арестовать ее сразу же, но он уже решил, что не будет этого делать: тут замешан кто-то поважнее старухи, и он поймает их всех, и чем дольше продлится погоня, тем лучше; ему не придется думать о том, что его ждет, пока со всем этим не будет покончено. Мейтер испытывал радость от того, что Рейвен вооружен. Он тоже взял с собой оружие, и теперь ему, вероятно, представится возможность им воспользоваться.

Он поднял глаза и по другую сторону прилавка увидел мрачную злую фигуру, которую искал. Взгляд Рейвена тоже был устремлен на сумку Энн. Короткая поросль усов не могла скрыть заячьей губы.

Рейвен все утро был на ногах. У него еще оставалось немного мелочи, но потратить ее на еду он не мог, потому что боялся обратить на себя внимание. У почты он купил газеты и увидел в ней свои приметы — жирным шрифтом и в рамке. Его разозлило, что ему отвели место где-то на последней странице — на первой была статья о положении в Европе. Болтаясь по городу в поисках Чамли, он устал как собака. На мгновение он задержался у окна парикмахерской и посмотрел на свое отражение: он не брился с тех самых пор, как удрал из пансиона, где жил. Усы могли бы скрыть шрам, да только волосы у него растут неравномерно: на подбородке — густые, на губе — редкие, а по обеим сторонам безобразного шрама волосы вообще не росли. Своей физиономией, заросшей колючей щетиной, он тоже мог обратить на себя внимание, но войти в парикмахерскую и побриться он не решался. На пути ему попался автомат с шоколадом, но туда можно было бросать только шестипенсовики и шиллинги, у него же были одни полукроны, флорины и полупенсовики. Если бы не эта горькая ненависть, он бы давно уже сдался полиции: больше пяти лет все равно не дадут, но теперь, когда он ощущал себя усталым и загнанным, смерть старого министра страшно тяготила его. Ему трудно было представить, что разыскивают его только по обвинению в краже.

Рейвен боялся ходить переулками и задерживаться в тупиках: если бы мимо прошел полицейский, он оказался бы единственным человеком, на которого тот мог обратить внимание. Полицейский стал бы к нему присматриваться; поэтому он все время ходил по самым людным улицам, постоянно рискуя быть опознанным. День стоял холодный и пасмурный, хорошо еще, что дождь перестал. Магазины были завалены рождественскими подарками. Никому не нужная старая рухлядь, целый год провалявшаяся на складе, теперь была выставлена в витринах: брошки в форме лисьей головы, подставки для книг в виде Сенотафа[12], шерстяные стеганые чехольчики для вареных яиц, бесчисленные игры с фишками и костями и нелепые патентованные варианты игры в дротики или багатель. Старые домашние игры «Кошкин дом» и «Золотая рыбка». В лавке при католическом соборе ему суждено было вновь увидеть то, что так разозлило его тогда в немецком кафе в Сохо: гипсовые мадонна с младенцем, волхвы и пастухи. Они были расставлены в пещере из коричневой бумаги среди молитвенников и крохотных ларчиков с мощами святой Терезы. «Святое семейство». Он прижался лицом к стеклу, проклиная все и вся за то, что эта сказка по-прежнему жива. «Потому что для них не было места на постоялом дворе...» Он вспомнил, как они, обитатели приюта, сидели рядами на скамейках и ждали рождественского обеда, а высокий педантичный голос все читал им о Цезаре Августе и о том, как все разошлись по своим городам платить подати. На рождество никого не били: все наказания приберегали на второй его день, «день подарков». Любовь, милосердие, терпение, покорность: он был грамотный, он все знал об этих добродетелях и видел, чего они стоят. Все извратили: даже вон та сказка в окне, ведь это история, это было на самом деле, но они все переврали, чтобы история могла им служить. Они объявили его богом потому, что им так было удобно: чтобы не отвечать за то зло, которое они ему причинили. Он ведь смирился, разве не так? В самом деле, он ведь мог позвать легион ангелов с неба, если не хотел погибнуть на кресте. «Честное слово, мог», — подумал Рейвен, с горечью ощущая в себе отсутствие веры и понимая, что спастись Христу было не легче, чем его родному отцу, принявшему чашу сию в Уондсворте[13], когда его возвели на эшафот. Он продолжал стоять, прижавшись лицом к стеклу, в надежде, что кто-нибудь опровергнет это доказательство, и с какой-то смесью злобы и нежности глядя на запеленутого младенца. «Недоносок», — подумал он. Он был грамотный и знал, что ожидает ребенка, — трусливые евреи и двурушники-иуды, и среди них только один человек, который обнажит меч в его защиту, когда воины придут за ним в сад.

Рейвен стоял и смотрел, а мимо, даже не взглянув на него, прошел полицейский. Интересно, что они про него знают? Выдала ли его Энн? Наверняка уже все растрепала. Об этом и в газете должны были написать, потому он и купил ее. Но о ней там не было ни слова. Это потрясло его. Он чуть не убил ее, а она не пошла его закладывать. Значит, поверила тому, что он ей рассказал. Он перенесся мысленно в гараж возле Уивила; тогда было темно, лил дождь, и он стоял там с ужасным чувством безысходности, потому что упустил что-то ценное, совершил непоправимую ошибку, и он уже не мог успокоить себя привычной фразой: «Дай ей время... с юбками всегда так». Ему захотелось найти ее, но он подумал: «На это мало надежды. Я не могу найти даже Чамли». И, со злостью обращаясь к крошечному комочку гипса в гипсовой колыбельке, проговорил:

— Будь ты богом, ты бы знал, что я не принесу ей вреда, ты бы дал мне шанс, ты бы сделал так, что, обернувшись, я увидел бы ее на тротуаре, — и, в тщетной надежде, он обернулся, но конечно же никого там не было.