— В жизни много странного. Например, то, что мы с тобой здесь, и то, что ты хотел убить меня. И то, что я верю, что мы можем предотвратить войну. Это твое «психо» — ничуть не более удивительная вещь, чем все остальное.

— Понимаешь, важно одно: избавиться от груза, — сказал Рейвен. — Дело даже не в том, что делает врач, а как ты ко всему этому относишься. Вот, например, я рассказывал тебе о детском доме, как нас держали на хлебе и воде и заставляли молиться — и, когда я все это рассказал, я понял, что это не так уж важно. — Он вполголоса выругался. — Я всегда говорил, что не раскисну из-за юбки. Я всегда думал, что моя губа не даст мне раскиснуть. Раскисать опасно. Становишься медлительным. На моих глазах такое не раз случалось с другими. Они либо кончали в тюрьме, либо им выпускали кишки бритвой. А теперь я тоже раскис, раскис, как все...

— Ты мне нравишься, — сказала Энн. — Я твой друг...

— Я ничего у тебя не прошу, — сказал Рейвен. — Я отлично знаю, что я урод. Одно прошу: не будь как все. Не ходи в полицию. Любая юбка на твоем месте сделала бы именно это. Так уж не раз бывало. Но ты не юбка. Ты девушка.

— Я чужая девушка.

— Это для меня не имеет значения, — с болью выкрикнул он в холод и темноту сарая — его гордость была уязвлена. — Я только и прошу, чтоб ты не продала меня.

— Я не собираюсь идти в полицию, — успокоила его Энн. — Обещаю тебе, что не пойду. По мне, ты не хуже любого другого мужчины — кроме моего друга.

— Я тут думал, что, пожалуй, мог бы рассказать тебе кое-что... из моих снов... как врачу. Понимаешь, я знаю врачей. Им нельзя доверять. Перед тем как поехать сюда, я зашел к одному. Хотел, чтобы он подправил мне губу. А он попытался усыпить меня наркозом и вызвать полицию. Нет, им нельзя доверять. Но тебе я бы мог довериться.

— Мне ты можешь смело доверять, — сказала Энн. — В полицию я не пойду. Но ты лучше поспи, а сны расскажешь потом, если захочешь. Ночь длинная.

От холода у него вдруг неудержимо застучали зубы, и Энн заметила это. Она протянула руку и тронула его за рукав пальто.

— Ты замерз, — сказала она. — Отдал мне все мешки.

— Они мне не нужны. У меня есть пальто.

— Мы ведь друзья, правда? — сказала Энн. — Возьми два мешка.

— Тут, наверное, есть еще, — сказал он. — Я поищу. — Он зажег спичку и пошел вдоль стены, ощупывая пол. — Вот еще два, — сказал он, садясь подальше от нее, чтобы она его не увидела. Никаких мешков он, конечно, не нашел. — Не могу я уснуть, и все. Мне только что привиделся старик.

— Какой старик?

— Да тот, которого убили. Приснилось, будто я мальчишка и у меня рогатка, а он просит: «Стреляй мне в лицо, мальчик», я в слезы, а он снова: «Стреляй мне в лицо».

— Откуда мне знать, что это значит, — сказала Энн.

— Я просто хотел рассказать тебе.

— Как он выглядел?

— Как в жизни. — И поспешно добавил: — Как на фотографиях. — Он грустно ворошил свои воспоминания, в нем зарождалась страстная потребность во всем признаться. До сих пор в его жизни не находилось никого, кому можно было бы довериться. — Может, послушаешь, что я расскажу? — спросил он и с удивлением ощутил прилив счастья, услышав ее ответ:

— Мы же друзья.

— Это лучшая ночь в моей жизни, — сказал он.

Но было и такое, в чем он еще не отваживался признаться ей. Его счастье будет неполным, пока она не узнает всего, пока он не покажет, что доверяет ей полностью. Он не хотел пугать ее или причинять ей боль, он медленно подводил ее к главному.

— Мне и раньше снилось, что я маленький, — сказал он. — Например, я открываю дверь на кухню, а там моя мать... она перерезала себе горло... смотреть страшно... голова чуть не отвалилась... она перепилила себе шею... хлебным ножом.

— Это не сон, — сказала Энн.

— Да, — признался он, — ты права, это не сон. — Он помолчал. Сейчас он физически ощущал ее сострадание, волнами тепла расходящееся от нее в темноте. — Ужас, правда? Наверное, ничего страшнее и вообразить нельзя. Обо мне она не подумала, даже дверь не удосужилась закрыть, чтобы я ничего этого не увидел. А после был дом. О нем ты уже слышала. Тоже кошмар, но не до такой степени. Учили меня основательно, чтобы я мог понимать, о чем пишут в книжках. Как, например, это самое «психо». И чтобы писал хорошим почерком и говорил чтоб тоже как в книжках. Сначала меня много наказывали — били, в карцер сажали, на хлеб и воду и прочее, чего только не выдумывали. Но я там много чему выучился — скоро мне уже ничего не стоило их перехитрить. Им не удавалось ничего мне пришить. Подозревать-то подозревали, а доказательств не было. Однажды священник даже попытался ложно обвинить меня. Они были правы, когда говорили, что в тот день, когда нас выпустят, мы как бы вступим в жизнь. Джим, и я, и вся наша теплая компания. В первый раз мне пришили дело — и то чужое, — с горечью сказал он.

— Ты убежишь, — сказала Энн. — Мы вместе что-нибудь придумаем.

— Приятно слышать, когда ты говоришь вот так — «вместе», только на этот раз я попался. Ладно, пускай, только бы мне сперва добраться до Чол-мон-дели и его босса. Интересно, ты бы удивилась, если бы я сказал тебе, что убил человека? — с какой-то бравадой спросил он. Это было как бы первое препятствие: если он его преодолеет, остальное не страшно.

— Кого?

— Ты когда-нибудь слышала о Забияке Кайте?

— Нет.

Он засмеялся, у него аж дух захватило.

— Отдаю свою жизнь в твои руки. Если бы сутки назад мне сказали, что я доверю свою жизнь... впрочем, доказательств у тебя все равно не будет. Я тогда играл на скачках. У Кайта была шайка, они с нами соперничали. Нам ничего не оставалось. По дороге он пытался убить моего босса. Половина из наших еще раньше села в экспресс и вернулась в город. А он думал, мы с ним едем в одном поезде. Но когда поезд подошел, понимаешь, мы уже стояли на платформе. Как только он вышел из вагона, мы тут же окружили его. Я перерезал ему глотку, а остальные поддерживали его, пока мы всей кучей не вывалили с перрона. А потом бросили его у газетного киоска и смылись. Понимаешь, тут так: либо мы, либо они. Они ходили на скачки с бритвами. Это была настоящая война.

Немного погодя Энн сказала:

— Да, это я могу понять. Он рисковал.

— Сейчас это кажется мне отвратительным, — сказал Рейвен. — Странно, что только сейчас. Раньше не казалось.

— И ты все еще играешь на скачках?

— Нет. Чего в этом хорошего? Доверить никому нельзя. Люди либо размякают, либо теряют голову и уже ничего не соображают, — сказал он. — Вот что я хотел рассказать тебе о Кайте. Я не раскаиваюсь, ни в какого Бога я не верю. Только что ты говорила о дружбе, и я не хочу, чтобы у тебя сложилось обо мне неправильное представление. Дело в том, что драка с Кайтом и столкнула меня с Чол-мон-дели. Теперь я понимаю, он ходил на скачки, чтобы подыскивать нужных людей. А я-то думал, он простак.

— Мы что-то уклонились от темы. Давай про сны.

— Я как раз про них и хотел, — сказал Рейвен. — Наверное, эта расправа с Кайтом и сделала меня таким психом.

Его голос чуть заметно дрожал от страха и надежды: надежды, ибо она так спокойно отнеслась к тому, что он убийца, и не смогла отказаться от того, что сказала раньше («Молодец», «Я бы и пальцем не пошевельнула»), и страха — ибо он и мысли не допускал, что можно всецело довериться другому и не быть обманутым. Но как бы хорошо, подумал он, решиться рассказать все и знать, что другой все понял и не осуждает тебя: это все равно что заснуть долгим сном.

— Тот обрывок сна, что я только что видел, был первым за две... за три... не знаю даже за сколько ночей. Наверно, я все-таки слабак.

— А по-моему, ты очень сильный, — сказала Энн. — Давай больше не будем говорить о Кайте.

— О Кайте никто больше ничего не услышит. Но если бы я решился сказать тебе... — Он опять ушел от признания. — В последнее время мне снится, что я убил какую-то старуху, а не Кайта. Я слышал, как она за дверью зовет на помощь, и попытался открыть дверь, но она держала ручку. Я выстрелил в нее сквозь дверь, но она прямо вцепилась в эту ручку. Пришлось убить ее, иначе бы мне не открыть дверь. Потом мне показалось, что она все еще жива, и я выстрелил ей в лицо. Но даже это — даже это не было по-настоящему страшно.