Дверь им открыла квартирная хозяйка. Она очаровательно улыбнулась и сказала, что мистер Уотт дома и, по-видимому, работает; взяв Бадди Фергюссона за петельку халата, она выразила уверенность в том, что мистера Уотта стоило бы на полчасика оторвать от занятий.

— Уж мы-то его оторвем, — пообещал Бадди.

— Да это же мистер Фергюссон! — удивленно воскликнула хозяйка. — Я узнала бы ваш голос где угодно, но вас самого, если бы вы не заговорили со мной, да еще в этом противогазе — ни за что не узнать. Я как раз собиралась выйти, да мистер Уотт напомнил мне, что сейчас учебная тревога.

— А-а, так он, значит, не забыл? — возопил Бадди. Он так и залился краской под противогазом от того, что квартирная хозяйка узнала его, и от этого ему еще больше захотелось чем-нибудь проявить себя.

— Он сказал, что меня заберут в больницу.

— Входите, ребята, — пригласил Бадди и повел всех вверх по лестнице.

Но их было слишком много. Ворваться все сразу в дверь Уотта и стащить его со стула они не могли. Они вынуждены были пройти по одному вслед за Бадди, после чего все в неловком молчании столпились у стола. Человек житейски опытный в такой момент без труда перехватил бы инициативу, но Уотт знал, что его недолюбливают, и боялся потерять достоинство. Занимался он прилежно, и не потому, что хотел локтями проложить себе дорогу к успеху (при его происхождении карьера ему и так была обеспечена). Просто он любил заниматься. Спортом он не увлекался, и не потому, что был слаб, а опять-таки просто потому, что не любил спортивные игры. Он славился оригинальным умом, что прочило ему успех. И если сейчас, в студенческие годы, он пренебрегал собой, то это была цена, которую он платил за ожидающие его титул баронета, приемную на Харли-стрит и фешенебельную практику. Его не нужно было жалеть, жалеть следовало как раз тех, других, которые в течение пяти студенческих лет перед долгим пожизненным заточением в провинции вели явно вульгарный образ жизни.

— Закройте, пожалуйста, дверь, — сказал Уотт. — Сквозит. — В этой его насмешке, порожденной испугом, они увидели желанную возможность выразить ему свое презрение.

— Мы пришли узнать, — заговорил Бадди, — почему ты не явился утром в больницу?

— Это ты, Фергюссон? Я не ошибся? — спросил Уотт. — Не понимаю, зачем тебе это нужно.

— Ты уклонист!

— Какой у тебя старомодный стиль, — сказал Уотт. — Нет, я не уклонист. Я просматривал кое-какие старые медицинские книги, но поскольку они вас, по-моему, вряд ли заинтересуют, я бы попросил вас удалиться отсюда.

— Занимаешься, значит? Вот так вы и пролезаете вперед: занимаетесь наукой, пока другие делают черную работу.

— Каждый развлекается по-своему, только и всего, — сказал Уотт. — Мне доставляет удовольствие разглядывать эти фолианты, а вам — орать и носиться по улицам в этих странных нарядах.

Как по сигналу, они набросились на него. Ведь это, можно сказать, было оскорбление мундира.

— Мы спустим тебе портки, — сказал Бадди.

— Прекрасно, — отозвался Уотт. — Если я сниму их сам, уйдет меньше времени. — Он начал раздеваться. — Эта акция интересна с нескольких точек зрения. Это ведь своего рода кастрация. Моя собственная теория на этот счет состоит в том, что в основе ее лежит ревность и сексуальная неудовлетворенность.

— Мерзавец, — выругался Бадди.

Он схватил чернильницу и выплеснул ее содержимое на обои. Ему не нравилось слово «секс». Его тянуло к барменшам, медсестрам и проституткам, но он верил в любовь в ее материнском большегрудом варианте. А слово «секс» предполагало нечто, объединяющее эти явления, и это злило его.

— Переверните все вверх дном! — заорал он, и все сразу же почувствовали себя счастливыми и свободными, как молодые жеребцы. Они снова были счастливы и потому не причинили Уотту особого ущерба: посбрасывали книги с полок, в пуританском усердии разбили стекло репродукции картины Мунка[27] с обнаженной женщиной.

Уотт молча наблюдал за ними, он был напуган, и чем сильнее страх овладевал им, тем язвительнее становился его взгляд. Бадди вдруг увидел его таким, каков он есть, — человек, стоящий перед ними в одних трусах, которому на роду написано преуспевать и выделяться из серой массы. И он возненавидел его лютой ненавистью. Он чувствовал себя бессильным, у него самого не было ни такого происхождения, ни таких мозгов. Он, Бадди, ближайшие несколько лет может лезть из кожи вон, а вот этому баронету, который готовит себя в гинекологи, с рождения обеспечен успех, и ничего тут не сделаешь. А еще говорят про какую-то свободу воли! Только война и смерть могли спасти Бадди от жалкой участи провинциального врача, от надоевшей жены и бесконечного бриджа по вечерам. Он бы, наверное, почувствовал себя счастливым, если бы Уотт его как следует запомнил. Он взял чернильницу и вылил остаток чернил на открытый заглавный лист старого фолианта, лежавшего на столе.

— Пошли, ребята, — сказал он. — Здесь воняет! — И во главе оравы своих друзей он вышел и стал спускаться по лестнице. Ему было необычайно весело, как будто он доказал всем и каждому, что он мужчина.

И почти тут же они захватили какую-то старуху. Она и представления не имела о том, что творится вокруг. Она, видно, думала, что идет сбор пожертвований, и предложила им пенни. Но в ответ услышала, что ей придется отправиться в больницу; они были очень любезны, и один даже вызвался поднести ее корзину: их ожесточение вдруг перешло в необычайную обходительность. Рассмеявшись, она сказала:

— Ну и ну! Что это вы, ребята, все выдумываете? — А когда один из них взял ее под руку и вежливо повел по улице, она спросила: — А который из вас Санта Клаус?

Бадди это не понравилось, это унижало его достоинство. Он вдруг почувствовал себя рыцарем: «в первую очередь женщины и дети»; «хотя кругом падали бомбы, он доставил ее в целости и сохранности». Он остановился как вкопанный: пусть их тащатся по улице со старухой; ей, видно, никогда в жизни не было так весело, она хихикала и тыкала их пальцами под ребра, ее скрипучий голос далеко разносился в холодном воздухе. Она все упрашивала их «снять эти штуки и играть в открытую» и как раз перед тем, как повернуть за угол, обозвала их мормонами[28]. Она, вероятно, имела в виду мусульман, поскольку в ее представлении мусульмане ходили с закрытыми лицами и имели несколько жен. Над головой послышался гул самолета, и некоторое время Бадди оставался на улице один, воображая, что он находится среди гибнущих под бомбами женщин и детей... Потом появился Майк: его осенила неплохая идея. Почему бы не похитить из замка мумию и не доставить ее в больницу, она ведь без противогаза? Ребята, что в машине, на которой намалеван череп с костями, уже увезли тигра Тима, носятся по городу и кричат, что им нужен старина Пайкер.

— Нет, — запретил Бадди, — это не обычный рэг. Это серьезно. — И вдруг он заметил, что какой-то человек без маски при виде его снова повернул в переулок, из которого только что вышел. — Быстрей, за ним! — закричал Бадди. — В погоню!

И они бросились в погоню. Майк бегал быстрее — у Бадди уже появилась некоторая склонность к полноте, — и вскоре Майк обогнал его ярдов на десять. Беглец опережал их. Вот он свернул за угол и скрылся из виду.

— Давай, — кричал Бадди, — задержи его, пока я не подоспею.

Майк тоже куда-то исчез, и, пробегая мимо одного из подъездов, Бадди вдруг услышал чей-то голос:

— Эй, парни! К чему такая спешка?

Бадди остановился. Опершись спиной на входную дверь, мужчина выжидающе смотрел на него. Он просто отступил в сторону, а Майк промчался мимо. В том, как он держался, Бадди почувствовал что-то серьезное, какой-то злой умысел. Улица, застроенная маленькими, в псевдоготическом стиле виллами, была совершенно пустынна.

— Вы не меня ищете? — проговорил мужчина.