Ночь напролет начальников уголовного розыска полиции пяти европейских стран, Соединенных Штатов и Южной Африки будили телефонные звонки из Парижа. Отвечали на них большей частью сонно и с раздражением.

Около четырех утра очередь дошла до мистера Энтони Мэлинсона, скотленд-ярдского уполномоченного по уголовному розыску. Он спал у себя дома в Бексли. В ответ на упорное дребезжание телефона у постели он протестующе забурчал, нащупал и снял трубку и проговорил: «Мэлинсон».

— Мистер Энтони Мэлинсон? — спросил чей-то голос.

— У телефона. — Он повел плечами, освобождаясь от простыни, и взглянул на часы.

— Говорит инспектор Люсьен Карон из французской Сюрте насьональ. Я звоню по поручению комиссара Клода Лебеля.

Мэлинсон с минуту подумал: «Лебель? А, да, тот коротышка, возглавляет расследование убийств у них там, в уголовной полиции. С виду невелика пташка, но толк от него был. Здорово помог в той истории с убитым английским туристом два года назад. Если б убийцу сразу не поймали, могли бы выйти осложнения с прессой».

— Ну, знаю комиссара Лебеля, — сказал он, прикрывая трубку ладонью. — В чем дело?

Рядом с ним жена его Лили, потревоженная разговором, забормотала во сне.

— У нас возникло неотложнейшее дело весьма секретного свойства. Я назначен помощником комиссара Лебеля. Дело крайне необычное. Комиссар желал бы иметь с вами личный телефонный разговор через кабинет связи Скотленд-Ярда в девять утра. Вы не смогли бы подойти туда к этому времени и ответить на вызов?

Мэлинсон поразмыслил.

— Это что, ординарный запрос в порядке полицейского сотрудничества? — спросил он. Если так, то обойдутся и телефонной связью Интерпола. В девять часов в Ярде все и все заняты.

— Нет, мистер Мэлинсон, дело обстоит иначе. Речь идет о некотором негласном содействии. Возможно, что дело, которое возникло, никак не касается Скотленд-Ярда. Скорее всего, что так. И если так, то лучше бы обойтись без формального запроса.

Мэлинсон обдумал услышанное.

— Ладно, записываю вызов. На девять часов.

— Очень вам признателен, мистер Мэлинсон.

— Спокойной ночи. — Мэлинсон положил трубку, перевел звонок будильника с семи на полседьмого и снова заснул.

Пока Париж был погружен в предрассветный сон, некий учитель средних лет расхаживал по своей холостяцкой комнатушке. Кругом царил дикий беспорядок: книги, газеты, журналы и рукописи были разбросаны по столу, стульям и тахте, валялись даже на покрывале узкой кровати, задвинутой в нишу в дальнем углу комнаты. В другой нише была раковина, загроможденная немытой посудой.

Когда над восточными предместьями занялся рассвет, учитель наконец присел и подобрал одну из газет. Он снова пробежал глазами передовицу на страничке зарубежных новостей. Она называлась: «Главари ОАС отсиживаются в римском отеле». Прочтя ее еще раз, он решился, набросил легкий дождевик — по утрам уже было холодновато — и вышел из квартиры.

На ближайшем бульваре он подхватил такси и велел шоферу ехать на Северный вокзал. Из такси он вылез на привокзальной площади и помешкал, но, как только машина отъехала, учитель пересек улицу и зашел в ближайшее ночное кафе.

Он заказал кофе и телефонный жетон, оставил кофе на стойке и пошел в конец зала звонить. Справочная соединила его с международной телефонной станцией, и там он спросил номер телефона римского отеля. Получив ответ через минуту, он повесил трубку и вышел из кафе.

Пройдя метров сто, он снова зашел в кафе позвонить: на этот раз он узнал в справочной, нет ли неподалеку от вокзала междугородного переговорного пункта. Разумеется, оказалось, что есть — в почтовом отделении за углом центрального здания вокзала.

На почте он заказал разговор с Римом по раздобытому номеру, не назвав отеля, и прождал двадцать мучительных минут.

— Мне нужен сеньор Пуатье, — сказал он итальянцу, снявшему трубку.

— Какой синьор? — спросил голос по-итальянски.

— Француз. Пуатье. Пуатье…

— Кто? — переспросил голос.

— Француз, француз… — сказали из Парижа.

— Ах, француз. Сейчас, минуточку…

Послышались щелчки, затем усталый голос произнес по-французски:

— Н-нда…

— Слушайте, — торопливо проговорил парижанин. — У меня мало времени. Берите карандаш и записывайте. Начинаю: «Вальми для Пуатье. Шакал накрылся». Повторяю: «Шакал накрылся. Ковальского взяли. Перед смертью раскололся. Все». Ясно?

— Н-нда… — сказал голос. — Передам.

Вальми положил трубку, поспешно оплатил счет и шмыгнул на улицу. Он тут же затерялся в толпе служащих, выплеснувшейся из главного вокзального выхода. Через пару минут после исчезновения Вальми к почте подкатил автомобиль, и двое из ДСТ кинулись внутрь. Они потребовали у телефониста описать звонившего, но его описание годилось на любого.

В Риме Марка Родена разбудили в 7.55; охранник с нижнего этажа потряс его за плечо. Он мигом проснулся и привскочил, отыскивая под подушкой пистолет. Тут же узнав в лицо склонившегося над ним легионера, Роден облегченно фыркнул. Он покосился на ночной столик: восемь, а он еще в постели.

Августовское римское солнце уже высоко стояло над крышами, а ведь за годы в тропиках полковник привык просыпаться в самую рань. Еще бы, неделю за неделей он только и делал, что литрами пил дешевое красное вино, вечерами картежничал с Монклером и Кассоном и даже не имел возможности поразмяться. Неудивительно, что он обленился и стал сонлив.

— Телефонограмма, полковник. Только что позвонили, вроде спешная.

Легионер протянул блокнотный листок, на котором были вразмашку нацарапаны бессвязные фразы Вальми. Роден прочел телефонограмму и выпрыгнул из-под простыни. Он обернул бедра куском полотна — тоже восточная привычка — и перечитал бумажку.

— Ладно. Можете идти.

Легионер отправился на свой этаж.

Роден несколько секунд яростно ругался про себя, комкая листок бумаги. Черт, черт, черт, черт побери Ковальского…

Первые два дня после исчезновения телохранителя он думал, что тот попросту дал тягу. С недавних пор случаи дезертирства участились: рядовой состав убеждался, что ставка ОАС бита, что им не удастся прикончить Шарля де Голля и свергнуть нынешнее французское правительство. Но казалось, что Ковальский-то будет верен до конца. Теперь Ковальского не было в живых, и Роден прекрасно понимал, какая тому выпала смерть.

Однако важнее всего было припомнить, что же именно мог сказать Ковальский. Встреча в Вене, название отеля. Это разумеется. Имена троих участников встречи. Невелика новость для СДЕКЕ. Но что он знал о Шакале? У дверей он не подслушивал, это точно. Он мог сказать, что к ним троим приезжал высокий белокурый иностранец. Факт сам по себе незначительный. Может, это был торговец оружием или кредитор ОАС. Имя его не упоминалось.

Но в телефонограмме Вальми названа условная кличка — Шакал. Откуда? Как это могли выпытать у Ковальского?

Вздрогнув от ужаса, Роден отчетливо припомнил, как они расставались. Они с англичанином стояли в дверях, Виктор — за несколько шагов в коридоре, раздраженный тем, что англичанин приметил его в нише — профессионал провел профессионала, — и ожидал стычки. Что он, Роден, тогда сказал? «Bonsoir, monsieur Chacal». Конечно, будь оно трижды проклято!

Перебрав все в памяти еще раз, Роден сообразил, что настоящего имени убийцы Ковальский никак не мог знать. Знали его только трое. Но все равно, Вальми прав. Раз СДЕКЕ имеет в руках признания Ковальского, то дело накрылось, и переиграть ничего нельзя. Они знают о встрече, знают отель, наверно, уже опросили дежурного: у них есть описание внешности, им известна условная кличка. Вне всякого сомнения, они догадались о том, о чем догадался и Ковальский: что тот белокурый — убийца. С этих пор заслон вокруг де Голля станет еще плотнее; генерал не будет появляться на публике, не будет выезжать из дворца, и убийца до него никак не доберется. Дело конченое: операция накрылась. Придется отозвать Шакала и настоять на возврате денег за вычетом расходов и вознаграждения за потраченное время и хлопоты.