Может быть, лучше заставить ее замолчать? Конечно! Но к чему? Любопытно послушать! Лурса с интересом смотрел на нее, стараясь понять, откуда такие неистовство.

— И еще святош разыгрывают! И еще сахар и масло на кухне проверяют. И еще, если кофе чуть не такой горячий, выговоры дают. А водку глушат почище любого мужика. Из подвала бутылками тащат. Заведут патефон и пляшут до четырех утра. Значит, был и патефон! И танцы!

— А потом мне же за ними прибирай! Хорошо еще, если не наблюют на пол! Хорошо еще, если «в постели не валяется какой–нибудь проходимец, который, видите ли, не смог до дома добраться!.. Веселенькие дела, ничего не скажешь! А с прислугой обращаются как…

Лурса вскинул голову. Ему почудился слабый шорох. В тускло освещенном коридоре позади Анжели он заметил фигуру дочери, которая вышла из своей спальни и, неподвижно стоя, слушала.

Он молчал. Анжель все больше распалялась.

— Если желаете знать, что я говорила ему, следователю то есть, — хоть он под конец и пытался мне рот–заткнуть, — так я, не стыдясь, повторю: так вот, я сказала, что всех их пора в тюрьму упрятать, и вашу дочку заодно. Одна беда — есть люди, которых не смеют тронуть. Спросите–ка у вашей красотки, что это они таскали в свертках. А еще лучше возьмите–ка у нее ключ от чердака, если только она его найдет. А насчет того, кого они укокошили, может, они и правильно сделали, потому что он ничуть не лучше их. Ну, наслушались? Хватит, может? Чего вы на меня так уставились? Раз вы мне причинили такой ущерб да я еще сколько времени зря потеряла, вы должны дать мне тысячу франков…

Николь по–прежнему стояла неподвижно, и отец подумал, вмешается она в разговор или нет.

— А вы заявили следователю, что намерены требовать с меня деньги?

— Я предупредила его, что хочу получить возмещение… По тому, как со мной говорили, я поняла, чем все кончится! «Не болтайте лишнего», «будьте благоразумны», «поскольку следствие еще не закончено»… И пошел, и поехал… Потому что у этих молодых людей папаши богатые да знатные!.. Рано или поздно — дело замнут, что ж, тем хуже для того бедняги, который сдуру дал себя укокошить… Ну как? "

— Я сейчас дам вам тысячу франков.

И даст не потому, что ее боится. И уж совсем не для того, чтобы заставить ее замолчать. Их беседа стоит тысячи франков.

Он направился в кабинет за деньгами, а заодно выпил стакан вина. Когда он вернулся к Анжели, она снова победоносно уселась на стул.

— Спасибо! — проговорила она и, сложив деньги, сунула их в сумочку.

Может быть, она уже раскаялась в своих словах? Во всяком случае, она украдкой поглядывала на Лурса.

— О вас–то лично не скажешь, что вы плохой человек, зато…

Она не закончила своей мысли. Без сомнения, потому, что не знала, что хочет сказать. И, кроме того, при ней сейчас были деньги. Как знать? Никому нельзя верить!

— Не беспокойтесь, я сама закрою дверь.

Он остался стоять в коридоре и глядел на дочь, которая находилась меньше чем в пяти метрах от него, сегодня она была в светлом платье. Если она не ушла сразу в свою спальню, значит, решила, что он с ней заговорит.

Он и хотел заговорить. Даже раскрыл было рот.

Но что он ей скажет? И как?

Заговорить он не осмелился. Как–то смутился. Слишком многое от него еще ускользало. Должно быть, Николь поняла это так же хорошо, как и отец, потому что, закрыв дверь, исчезла.

А куда он направлялся, когда случайно встретил в коридоре эту фурию Анжель? Пришлось сделать усилие, чтобы вспомнить. В сущности, он просто без цели бродил по дому.

Что имела в виду Анжель, говоря о чердаке? И о каком чердаке, собственно, шла речь, так как у них было целых четыре, даже пять чердаков в разных частях дома. А свертки? С чем?

Тут только он отдал себе отчет, что в его кабинете уже несколько минут надрывается телефон, но мысль о том, что надо снять трубку, пришла ему в голову не сразу, да и то потому, что этот звонок раздражал его.

Он снова вернулся в кабинет, где все было неизменно и незыблемо, где даже сам беспорядок был его родным беспорядком…

— Алло… Что? Марта? Что вам нужно?

Сестра! Странно, что она не позвонила раньше, она, возлежащая в шезлонге на своей великолепной вилле в стиле модерн…

— Если вы будете одновременно говорить и плакать, предупреждаю, что ничего не разберу.

И как только могло получиться, что эта высокая дама, бледная и изысканная, болезненная, томная, вялая, будто подкошенный цветок, — как могло получиться, что она его родная сестра!

— А мне какое дело! — сказал он, садясь в кресло и наливая себе стакан вина.

Так он ответил сестре, сообщившей, что ее сына только что вызвал к себе следователь.

— Что вы там мелете?

— Я?

Просто восхитительно! Сестрица упрекает его в том, что корень зла в нем, что виноват он, так плохо воспитавший свою дочь. И еще что–то.

— Чтобы я просил за?.. Да ни за что на свете!.. В тюрьму? Ну так вот, я считаю, что это им не повредит… Послушайте, Марта… Слушайте, Марта… Слушайте же, говорю я вам… Вы мне осточертели, слышите? Да, да! Именно так! Спокойной ночи!

С ним не случалось такого уже давно, так давно, что он даже смутился. Он только что испытал гнев, здоровый хороший гнев, гнев этот приятно пощипывал кожу, шел из самой глубины его существа. Шумно выдохнув, он буркнул:

— Вот еще…

Он не сразу выпил очередной стакан. Даже не был уверен, действительно ли ему так уж хочется оглушить себя алкоголем, как обычно.

Ставни еще не были закрыты. За стеклами, казавшимися атласно–голубыми, виднелись язычки газа, фасады, мостовые, прохожие.

Вдруг он вспомнил улицу Алье. Но не решился спросить себя, хотелось ли ему снова побывать там, смешавшись с толпой, побродить в ярком свете «Магазина стандартных цен» или перед роскошной колбасной.

В котором часу закрывается книжный магазин Жоржа? Молодой человек в плаще, Эмиль Маню, скоро закончит работу. Интересно, что он будет делать? Куда направится?

Если бы только он мог поговорить с Николь…

Должно быть, всех их мучил неотвязный страх, всех их–и сына колбасника, и банковского служащего, и этого идиота Доссена, которого каждое лето посылают лечиться в горы, потому что у него, как и у мамаши, деликатное здоровье, а папаша тем временем, разъезжая по делам, кутит с девицами.

Но больше всех, должно быть, сходит с ума Рожиссар, который с первых шагов своей судейской карьеры живет под страхом могущих быть неприятностей.

Что ж, неприятности у него уже есть. Должно быть, держит со своей супругой военный совет в их пошлой спальне.

Почему Лурса вдруг вытащил из кармана смятую бумажку, положил ее перед собой на письменный стол и разгладил кончиками пальцев?

…Доссен… Дайа… Детриво… Маню…

А как звали того, убитого? Луи Кагален, по кличке Большой Луи.

Зажав перо в своей огромной лапище, Лурса вписал и это имя рядом с прочими, потом подумал, что гораздо забавнее было бы написать его красными чернилами.

Все–таки он выпил. Может быть, хоть это поможет Потом старательно стал подкладывать уголь в печурку, проверил ключ в замке, помешал золу, и делал все это не без задней мысли. Было бы неплохо повторить все свои вчерашние жесты, жить так, как вчера, когда еще ничего не произошло, не позволить себя вовлечь, потому что…

Почему, в сущности?

Дверь открылась без стука. Это была Карла, как и всегда, злобная, надутая.

— Там, внизу, вас ждет молодой человек, хочет с вами поговорить.

— А кто он?

— Он мне своего имени не назвал, но я его знаю. Карла замолчала, ожидая вопроса.

— Кто же он?

— Мсье Эмиль.

Эта чертова Фина произнесла «мсье Эмиль», словно леденец разгрызла. Бесполезно расспрашивать, что она о нем знает, очевидно, это ее любимчик, она грудью готова защищать его от своего грубияна хозяина.

— Эмиль Маню? Она поправила Лурса:

— Мсье Эмиль… Примете его?

Мсье Эмиль в своем бежевом плаще одиноко шагал по плиткам плохо освещенной прихожей, изредка задирая голову и поглядывая на чугунную лестницу, где наконец появилась Жозефина.