Он шел по дороге к станции и решал важный для себя вопрос: ехать ли в Реввоенсовет и по пути сдать шифровку в какое-нибудь отделение контрразведки, а при возвращении в Царицын соврать товарищу Шалагину, что задание успешно выполнено, или же, не откладывая дела, свернуть в переулок, проходными дворами дойти до контрразведки, доложить штабс-капитану о полученном от подпольщиков задании и отдать кисет, который, казалось, жег сквозь карман?

Ехать в Камышин было боязно: чем меньше людей будут знать об истинной роли Никифорова, тем спокойнее. Оставаться в городе и немедленно пойти к господину Эрлиху нельзя: штабс-капитан строго-настрого запретил являться в контрразведку без приглашения-вызова.

Но больше всего пугала мысль о слежке, которую подпольщики могли вести за недавним сотрудником трансчека, дабы удостовериться в благополучном его отъезде и точном выполнении приказа. Если у врангелевцев слежка работает как надо, то чем подпольщики хуже? Тоже, наверное, следят не спуская глаз, и стоит подойти к зданию контрразведки, ступить на первую ступеньку лестницы, как…

По телу вновь пробежал озноб, и Никифоров придержал шаг. Он представил себе, как в его тело пониже лопатки впивается пуля (а то и не одна), как падает он, бездыханный, к ногам стоящих на посту солдат, как в последний раз стукнет и остановится в груди сердце, и заторопился к станции.

Вскоре он почти бежал, боясь оглянуться.

Новый курьер не стал, как советовал Шалагин, менять свой маршрут и устраиваться в паровозную бригаду, обслуживающую идущий в Камышин состав. Он избрал наименее хлопотный вариант. Отыскал на путях закопченный, стоящий под парами паровоз, который прицепляли к воинскому эшелону, и попросил знакомого машиниста подбросить его до ближайшего разъезда.

— Хочу продуктами у сродственников в хуторе поживиться, — объяснил Никифоров и вскоре катил в паровозной будке, подставив лицо резкому ветру, спасаясь от жара топки.

«Ежели следили господа-товарищи и до станции проводили, то видели, как я на паровоз взобрался и от Царицына отъехал, — успокоился провокатор. — Так и доложат кому надо. И выйдет, что я приказ Шалагина в точности исполнил…»

Он проверил, на месте ли кисет, и окончательно обрел присутствие духа. Даже стал насвистывать, что при ветре, который бил в лицо, было довольно сложно.

Когда за семафором показалось приземистое здание разъезда, Никифоров поблагодарил паровозную бригаду за услугу, дождался, чтобы состав чуть сбавил ход, и спрыгнул на щебенку насыпи.

Дежурный на разъезде был давнишним знакомым, и получить у него позволение воспользоваться телефонной связью не составило бы особого труда. Но недаром Никифоров считал себя осторожным и предусмотрительным, умел действовать хитро и умно, себе на пользу. Ну, дозвонился бы, скажем, до контрразведки, передал штабс-капитану, что заполучил кисет с большевистским донесением, за которым так охотится господин Эрлих. А в результате что? Всем бы на линии связи телефонистам (а также дежурным по станциям, полустанкам и разъездам) тотчас стало известно, с кем беседовал старший машинист Никифоров. И это известие дошло бы до подпольщиков. Выходит, поспешил бы себе же во вред.

В ожидании ближайшего состава в сторону Царицына Никифоров присел на лавку возле медного колокола.

Когда начало смеркаться, в Царицын отправилась дрезина.

Вместе с двумя путейными рабочими на дрезину взобрался и Никифоров. Не прошло часа, как он вновь оказался на царицынском вокзале, в сутолоке отъезжающих в Ростов пассажиров. Мятые, потные люди брали вагоны приступом, забрасывая в окна узлы, баулы, чемоданы.

«Эвакуация?» — перепугался Никифоров.

Что-что, а смена власти его ничуть не устраивала. Ведь на Кавказскую армию барона Никифоров сделал ставку, очень рассчитывая выдвинуться в жизни.

«Спекулянты всякие драпают. Поближе к морю, подальше от фронта», — решил Никифоров, нырнул под вагон и перебежал рельсовые пути, сократив таким образом дорогу и сэкономив время.

Он шел, то и дело оглядываясь, опасаясь каждого, кто двигался той же, что и он, дорогой. Но никто не был похож на приставленного следить за ним, и Никифоров успокоенно вновь засвистел себе под нос.

На Бутырской площади он юркнул в подъезд с табличкой на двери:

В квартире врача еще в дореволюционные годы был установлен телефонный аппарат — это Никифоров знал наверняка, так как кухарка Наталья некоторое время считалась его невестой.

Он поднялся на второй этаж, подергал ручку звонка и, когда дверь открыла бывшая невеста, сказал:

— Привет! Давно не виделись.

— Господи! — всплеснула руками Наталья и отступила в квартиру.

— Я к тебе по делу. Позвонить от вас требуется. Хозяин дома?

— Та ни, — сказала Наталья, сложив руки на переднике. — В управу ушли. Отобедали и ушли.

Никифоров отстранил кухарку и прошел, в кабинет, где на стене висел деревянный «Эриксон». Покрутил ручку, снял трубку.

— Барышня, дайте контрразведку! — приглушенно сказал Никифоров и, оглянувшись на Наталью, сделал ей знак: дескать, не стой над душой, дай поговорить. Наталья послушно попятилась.

— Контрразведку! — требовательнее повторил он и подумал: «Сейчас доложу про все штабс-капитану — лишь бы он был на месте, и получу указания, что дальше делать. То-то обрадуется, когда про кисет расскажу!»

Наконец в трубке раздался приглушенный голос:

— Контрразведка на проводе.

— Эрлиха мне! Штабс-капитана Эрлиха! — уже не боясь, что его слышит Наталья, закричал Никифоров.

— Сейчас соединю, — сказали на другом конце провода.

В трубке послышался щелчок, какие-то шумы, и у Никифорова сдавило дыхание, как это бывало всегда при встрече со строгим штабс-капитаном.

— Да! — сказали в трубке.

Это был Эрлих, господин штабс-капитан Эрлих. Его голос, даже измененный телефоном, Никифоров распознал бы среди сотни других голосов.

— Никифоров говорит! — перешел он на сдавленный шепот и для верности повторил: — Никифоров я!

— Слушаю! — ответил Эрлих.

— Значит, так! Встретиться надо! Они меня в Реввоенсовет послали, с донесением. А я, выходит, обратно.

— Не спешите! — приказал штабс-капитан. — Объясняйте толком.

— Недосуг сейчас! Да и не могу по телефону! Лучше лично все доложу! Одно скажу — через фронт мне велено пробраться, да не одному, а с донесением, которое в кисете! Сам Шалагин из ревкома указание дал! Вы только скажите, как кисет с большевистской шифровкой вам передать и что мне дальше делать!

— Где вы сейчас? — перебил Эрлих.

— Тут, у Натальи, — ответил Никифоров и, чертыхнувшись, поправился: — В городе. В самом центре, на Бутырской.

— Ступайте немедленно домой, — приказал штабс-капитан. — Я пришлю за кисетом. Отдадите донесение, а сами из дому ни шагу. Для всех из ревкома вас сейчас в Царицыне нет! Зарубите это себе крепко!

— Слуш…

В трубке послышался треск: Эрлих прекратил разговор.

— Эх, жизнь-житуха! — вздохнул Никифоров: — Ты, можно сказать, со всей душой, а тебя в ответ облаивают, будто ты шавка какая. Старайся потом, спеши…

Он провел рукой по лицу, зачем-то дернул себя за мочку уха, скривился и шмыгнул носом, словно хотел пустить слезу, но раздумал.

— Может, чайку попьете? У меня ликер припрятан. Ух и сладкий! — робко предложила Наталья, ничуть не надеясь, что Никифоров в ответ кивнет головой и пройдет на кухню отведать ликеру. — Хозяин не скоро воз-вернется…

— Как-нибудь в другой раз. Сейчас недосуг, сама слышала.

И, даже не попрощавшись, вышел из квартиры, оставив Наталью в прихожей.

До дому теперь было уже близко — стоило лишь миновать сквер с запыленными тополями, пройти дворами к мостку через отдающую чуть ли не за версту зловоньем канаву и пробежать наискосок тихую улицу, сплошь застроенную лачугами.

Фонари не горели, хотя время было позднее, но Никифоров был этому даже рад. И еще он радовался безлюдной в комендантский час улице: попасться на глаза знакомым или соседям было не с руки. Провокатор не вынимал рук из карманов брюк, крепко зажав в ладони дорогой кисет.