Вот тогда-то и заметил ее. Девушка сидела за барной стойкой справа от него и курила, беспокойно разглядывая в зеркале за стеллажами с бутылками отражение бара за своей спиной. Она была худенькой, с длинными волосами, густыми, ухоженными и светлыми. Паша невольно приметил ее одежду — дорогие тряпки, сразу видать! Перед девушкой стоял бокал для мартини, уже пустой и оттого какой-то никчемный.
К своей радости Паша обнаружил, что начал хмелеть. Дальше он что-то пропустил, потому что следующий кадр, выплывший на утро в памяти, запечатлел ее лицо совсем близко. Они уже познакомились и разговаривали о чем-то вполне интересном даже и для Паши. Кажется, она рассказывала, как однажды напилась текилой в баре с мужским стриптизом и укусила танцора за…
— А самое смешное, — говорила девушка, давясь от смеха, — что у него в плавках была мыльница, как у спортсменов! Я кусь — кусь, а зубами ухватить не могу! Но меня все равно из клуба-то поперли…
Она рассмеялась, широко открывая рот и показывая белые зубки с треугольными неровными клычками, придававшими ее веселому оскалу немного опасный вид. Опасный, но сексуальный. Паша засмотрелся на эти клычки и на розовое горлышко и влажный живой язычок. Внезапно девушка дернулась, перестав смеяться. Смех так быстро сменился страхом, что показалось, будто в эпизоде вырезали несколько кадров.
— Ты чего? — спросил он.
— А… показалось…
Она снова улыбалась, прикрывая напряжение наигранным весельем.
Дальше Паша, испытывая туманное возбуждающее притяжение, стал травить скабрезные анекдоты, тайно размышляя как бы затащить новую приятельницу в свою постель…
Похоже, ему это удалось, поскольку она сидела на кресле в его комнате. И не удалось, поскольку он проснулся один на диване, одетый притом.
— Можно мне воспользоваться вашим душем? — церемонно спросила узкоглазая с перепою красавица.
— Да, конечно, — Павел потоптался в дверях, пропуская ее в коридор. Когда гостья закрыла за собой дверь ванной, опомнился: — Постойте! Полотенце!
Опохмел пришлось отложить. Надо бы поскорее выпроводить ее отсюда! Вот напоить кофе и выпроводить. Без кофе неудобно. Проходя мимо зеркала в прихожей, Паша увидел в нем себя, еще слегка раскосого, и усмехнулся:
— Доброе утро, Китай!
Глава 2. Старая актриса
Славяна Владимировна Ожегова всегда любила воскресенья. В годы ее молодости воскресные спектакли собирали аншлаги. Славяна сердцем помнила эти воскресные спектакли: особое настроение — чуть более торжественное, чуть более легкое, чем в будни. Ей часто снились сны, когда она стоит в свете рампы, а за световым полупрозрачным, но таким плотным, занавесом — лица! Они смотрят на нее с восторгом, с обожанием, иногда даже со страстью. И страсть эта в раной степени относится и к Славяне Ожеговой и к ее Джульетте, ее Катерине, ее Тане, ко всем созданным ею образам, всегда разным, но вечно, бесконечно, талантливо женственным, обаятельным, сильным и живым.
Старая актриса прекрасно сознавала, что ее давно забыли, а перед этим еще и записали в неудачницы! Что же, такова жизнь. В свое время Славяне надо было всеми правдами и неправдами оставаться в столице. Ей, восемнадцатилетней дурочке, предлагали небольшие роли на московских подмостках, но Артур, химик по образованию, был командирован работать на новый химический завод в Гродине. Славяна представить себе не могла разлуку с любимым мужем. Она отказалась от ролей, поругалась с мамой и поехала декабристкой в глушь.
Мама Славяны тоже была театральной актрисой, но весьма посредственной, не удавшейся. Тем не менее, профессиональное чутье подсказало ей — в дочери есть божий дар, маленькая искорка, нечто вложенное скорее молитвами родительницы, чем ее генами. И как мама хотела увидеть Славяну во МХАТЕ! Но…
В Гродине Ожегова села домохозяйкой при всегда занятом муже. Она маялась, рыдала, читала монолог Джульетты с балкона всем прохожим, ругалась с соседкой, слушала по радио театральные постановки, упиваясь голосом великой Бабановой. Как ей хотелось в Москву! Как ей мечталось на сцену! Артур считал жену слегка сумасшедшей.
— Хватит выпендриваться! — кричал он однажды утром, обнаружив, что его обувь не начищена, брюки не отглажены, завтрак подгорел, а Славяна кружится по комнате, накинув на голову кружевную пелерину, и причитает: «Отчего люди не летают?». — Ты что из себя корчишь? Артистка! Посмотрите, какая Любовь Орлова! Если ты и дальше так будешь продолжать — я разведусь с тобой! Дармоедка мне на шее не нужна!
Но Славяна продолжала. Конечно, Артур не развелся с ней. Она была такая красавица! А в шестьдесят втором в Гродине началась культурная революция: город — спутник химического завода рос как на дрожжах и вскоре превратился в областной центр, а областному центру полагался Драматический театр. Драматическому театру полагалась ведущая актриса. Талант и блестящие внешние данные Славяны Ожеговой вскоре продвинули ее на это место. И тридцать прекрасных, трудных, долгих, быстротечных, насыщенных, опустошающих, таких памятных каждой минутой, лет Славяна отдала Гродзинскому драматическому. Она сыграла все главные роли во всех постановках, она пережила трех режиссеров с их пресловутыми «не верю!» и расфуфыренными пассиями! Она унесла домой сто гектаров цветов от поклонников, она получила несколько предложений из столицы и даже снялась в нескольких эпизодических ролях в кино. Славяна была счастлива, слепо, безумно, крылато, трагически, волшебно!
…И не заметила, как из примадонны и богини превратилась в сценическое пугало. Ей было пятьдесят пять, она играла, нет, жила Офелию. После спектакля Славяна поднялась в свою гримерку, села к зеркалу, стала снимать лицо и вдруг услышала за тонкой перегородкой между своей уборной и уборной другой актрисы:
— Какой ужас! Уже и Шекспиром зрителя не заманишь! И все из-за бабки! Без слез невозможно смотреть на эту шамкающую беззубым ртом Офелию…
Это был голос Аненнковой, молодой, незаметной для примы инженю. Славяна полагала, что Ира Аненнкова спит с режиссером и оттого получает все вторые роли в постановках. Уже в трех спектаклях Ира была основной партнершей Славяны, играя ее соперниц или наперсниц. И никакой опыт, никакое актерское чутье, ничто не помогло Славяне открыть, наконец, глаза, увидеть осознать и ужаснуться: случилось страшное! Ожегова пережила свою славу, она — старая колода, лежащая на пути молодых и талантливых.
— Тише, тише! — Отозвался голос режиссера. — Она же за стеной! — И притихшая Славяна различила, как он добавил совсем тихо и досадливо: — Ну, не могу, не могу я заменить ее! Она же жена замдиректора химии. Тут такое поднимется! Нас же химия содержит. Не могу, пойми.
«Химией» в народе назывался химический завод, а «замдиректора», конечно, был Артур, постаревший, вальяжный. Теперь он гордился своей Славяной, хвастался ею, как недавно полученной звездой Героя Труда и совершенно забыл, как шпынял жену и насмешничал над ней в молодости.
Услышанный разговор взбесил Славяну. Хамы! Сопляки! Недоучки! Халтурщики! Да разве возраст помеха гению?! Да все великие актеры играли в преклонных годах! Да сами посмотрите! Ожегова вам старая? Да у Ожеговой внешность тридцатилетней! Вот что будет с этой Ирочкой через десять лет? Лицо будет как печеное яблоко, а под ее тушей будут ломаться подмостки!
Ожегова закатила грандиозный скандал. Ира Аненнкова извинилась, режиссер лебезил, но Славяна добилась-таки, чтобы всю грязь разобрали на общем собрании труппы и виноватых в оскорблении Заслуженной артистки со смаком размазали по авансцене. Тому и Артур посодействовал. Через пару месяцев ославленный режиссер уехал работать в какой-то захолустный Дворец колхозника руководителем драмкружка для особо даровитых доярок. Ира Аненнкова подалась в Москву, куда ее пригласили работать в новый театр рабочих окраин. Ой, да пусть себе топчет столицу! Ничего она не вытопчет. Хамство не поможет этой выскочке стать сколь-нибудь значимой актрисой.