Мама… В моих видениях она проживала долгую, трудную жизнь и к декабрю двенадцатого года все еще была бодра.

И только с самим собой у меня выходило все както криво и противоречиво. Сколько я не вглядывался в зеркало, а мое "будущее" всегда виделось иным, чем в прошлый раз. На деньдва еще удавалось "заглянуть", а позже все расплывалось какимто невнятным образом – как в телевизоре с плохонастроенной антенной.

Вечером, после четырех пар, обеда и еще трех часов подготовки к завтрашнему семинару, я позволил Майцеву уговорить себя на поход на дискотеку. Мне захотелось услышать музыку и ощутить, какой она станет лет через двадцатьтридцать.

Захар чтото возбужденно говорил по пути на танцы, а я спокойно пропускал его треп мимо ушей, пока мы не оказались на площади перед горкомом партии. К моему ужасу стелу перед краснокирпичным зданием, украшенную знакомым с детства гербом СССР, в будущем оседлает двуглавый орел – примерно такой, как на картинках в учебнике истории о царской России. А герба она лишится. Это было так неожиданно и нелепо, что я застыл как вкопанный посреди дороги на пешеходном переходе. И это открытие заставило меня задуматься о том, что теперь я могу знать не только будущее людей, но и развитие целых народов.

Захар буквально выдернул меня изпод резко затормозившего грузовика. Машину немножко потащило в сторону, а когда она остановилась – открылась водительская дверца, и нам пришлось выслушать порцию отборной матерщины из уст лысого, тщедушного водителя, разрисованного татуировками как людоедмаори, не рискнувшего, однако, выйти из кабины. Зато на словах он превратил нас буквально в грязь под ногтями на своих тощих и чумазых ногах.

Мой товарищ улыбался – ему всегда нравился художественный мат. Захар говорил, что некоторые знатоки крепких выражений так умеют разнообразить свою ругань, что она становится похожей на поэзию. Он даже иногда специально пробирался в больницу, где работал его отец – послушать под окнами кудрявые выражения прощающихся с "белкой" алкоголиков. Мне ничего красивого в этих словах не виделось, и я едва не полез в кабину требовать сатисфакции за нанесенные оскорбления. Но парень за рулем смачно сплюнул в нашу сторону, и, со скрежетом переключив передачу, газанул, унося в кузове нечто гораздо более смрадное, чем выхлоп его мотора. А я смотрел ему в след и пытался увидеть его будущее, но ничего не получалось – я не знал его! И, видимо, никогда не узнаю, поэтому и "вспомнить" о нем мне было нечего. Это второе открытие показалось мне еще более забавным, чем все, произошедшее с утра.

А Захар уже тянул меня за рукав.

Летняя дискотека под открытым небом в городском парке культуры и отдыха встретила нас запахом пота и сигарет, гоготом местной шпаны и "Барабанщиком" Гнатюка. И я сразу отметил, что еще тридцать лет кудрявый украинский парубок будет петь только "Барабанщика" и "Птицу счастья". И все – ничего больше он уже не сделает. Будут какието песенки, но нынешней популярности ему не достичь никогда.

Ему и другим нашим "звездам советской эстрадыё" на смену придут группы "Мираж" и "Майский лай", нет, "Ласковый май" – с наивными, плохорифмованными простенькими однообразными песенками, какието бесчисленные Саши Айвазовы, Кати Лель… "Вспоминать" дальше мне расхотелось.

Захар моментально ввинтился в притоптывающую толпу, а я остался стоять под деревом. Примерно час я наблюдал за людьми – знакомыми и не очень – и "вспоминалвспоминалвспоминал" их будущее. Ктото был виден весь, ктото полностью закрыт для меня.

А со сцены наши доморощенные музыканты уже спели "Траву у дома", "Под крышей дома твоего" и взяли короткую паузу.

– Привет, – ко мне неожиданно подошла Нюрка Стрельцова с параллельного потока в институте.

Была она хорошенькая блондинка, с ладной фигуркой и одним существенным недостатком – сильно сосредоточена на комсомольской работе – будто и нечем более заняться девице в девятнадцать лет! И я никак не ожидал ее здесь увидеть – больно ответственно она относилась к своей общественной нагрузке, и на всякие танцышманцы времени у нее не было никогда прежде. Несмотря на свою показную деловитость и круглосуточную занятость комсомольскими поручениями, она часто улыбалась, смешно морща тонкий носик. От ее улыбки таяли все, кого я знал и я не был исключением.

– Привет, – привычно улыбнувшись во весь рот, ответил я и "посмотрел" ее будущее.

После событий 1991 года она вышла замуж за какогото… бандита, что ли? И это тоже было интересно. Никогда бы не подумал такого про комсомольского активиста Нюрку. И после девяносто первого года она кудато пропала с моего горизонта – я не знал, что с ней случится после ее замужества.

– Что, Ань, выездная сессия институтского комитета комсомола? Теперь и на дискотеке? – Не очень умно пошутил я, уже зная, что она мне ответит. Как знал и причину ее появления здесь.

– Дурак ты, Фролов! – Точно, до 1991 года еще далеко и ее слова я помню все наизусть. – Я к тебе как к человеку, а ты…

– А я как Буратино – деревянный, ага?

– Хуже! Как то полено, из которого еще не сделали Буратино! Вот! – Пока от известного мне текста мы не отступили ни на букву.

А что будет, если я скажу чтонибудь не то?

– Анька, а пойдем завтра в парк, на лодке покатаемся? – Черт, и все равно я знал, что она мне ответит!

– Завтра не могу, Фролов. У нас отчетновыборное собрание. Давай послезавтра?

– Не, Ань, – продолжал я свой эксперимент. – Послезавтра я, может быть, уже повешусь от неразделенной любви.

– Вот точно дурак! – Но в ее глазах я заметил интерес. Не тот, что она проявляла к своим товарищам по комсомольской ячейке. – А что я Леньке скажу?

Ленькой звали нашего секретаря институтского комсомольского комитета.

– Дуракам счастье. А Леньке своему скажешь, что человека от смерти спасаешь.

Странным образом я вдруг увидел ее и после девяносто первого. Идущую за чьимто гробом в июне девяносто четвертого. И потом, еще через пару лет, быстро состарившаяся и осунувшаяся, она вернулась в дом матери, надеясь наладить свою жизнь, но успевшая как раз к тому, чтобы погибнуть вместе с матерью и отчимом в банальном ДТП под колесами КАМАЗа с пьяным водителем. Это было так неожиданно, что я поежился. Не знаю, что у нее было в первом варианте будущего, но вот этого – нового, что я только что увидел, я ей не желал.

– Хорошо, – согласно кивнула головкой Нюрка. – А где тогда встретимся и во сколько?

– Не, Ань, – пошел я на попятный, – я вспомнил, действительно, не могу завтра. Лаба завтра сложная. Давай в следующий раз, хорошо? Созвонимся потом.

Я не знал ее телефона, как и она не знала моего – да у нас с мамой его попросту не было, но похлопав ресницами, она согласилась:

– Ладно. А ты здесь один?

– Не, с Захаркой, – я вглядывался в мельтешащие передо мной рубашки, платья, лица, собираясь найти и позвать приятеля домой.

– С Майцевым? – Она улыбнулась. Мне иногда казалось, что Захарку любили и знали все особы женского пола в городе в диапазоне между пятнадцатью и тридцатью годами. – А где он?

Стрельцова тоже вертела головкой в разные стороны, но я заметил его первым.

Его бледная физиономия мелькнула за танцплощадкой, там, где обычно ошивалась местная шпана. Была она испуганной и какойто… просящей, что ли? Не медля ни секунды, я сорвался за ним, даже не попрощавшись с Нюркой.

Посчитав, что непременно увязну в толпе танцующих, я обогнул ее бегом и выскочил на небольшой пустырь за сценой дискотеки, огороженный с трех сторон кустами, а с четвертой – задником сцены.

Захар сидел на единственной скамейке, стоящей посреди заплеванного шелухой подсолнечника пространства, а над ним нависали с трех сторон Васек Глибин и пара его дружков – Жбан и Гоша. В опущенной голове Захара читалась какаято обреченность.