– Так не построили же? Как стоял второй этаж незаконченный, так и стоит.

– В следующем году построят. Или через три года. Дело не в этом. А дело в том, что они взносы уплатили со своих небольших доходов, а ты – нет! Хотя заработал не в пример больше однокашников. Теперь пришла пора восстановить историческую несправедливость!

Как это должно выглядеть: "восстановить историческую несправедливость"? Я, честно говоря, не понял, но, устав препираться, вздохнул:

– Сколько я должен?

Усатый профорг подошел к своему столу, покопался в разложенных на нем бумагах.

– А, ну вот она, родненькая! Итак, Фролов, в ведомости у председателя колхоза "Брячинские нивы" ты расписался за четыреста двенадцать рублей. Это больше семидесяти, значит, размер твоих взносов составит один процент, – он потыкал пальцем в кнопки здоровенного калькулятора "Электроника Б334", – то есть, четыре рубля двенадцать копеек. Коньяк "Три звездочки" десять лет назад – тика в тику!

Изза четырех рублей он мне компостировал мозг? Я полез в карман и вынул пару мятых пятерок, и мелочью сколькото. Отсчитав монеты, я положил перед ним на стол одну пятерку и копейки, отступил на шаг:

– Где расписаться?

– Расписатьсярасписатьсярасписаться, – пропел усатый. Он отдал мне сдачу – рубль с надорванным краем. – Не нужно расписываться. Давай книжку свою профсоюзную, штампик поставлю.

Уже на выходе из кабинета я услышал брошенное мне в спину:

– И в комитет комсомола зайди – там тоже за тобой должок числится. За три месяца – при твоих заработках четыре рубля шестнадцать копеек!

– Ага, спасибо, зайду.

Захар дисциплинированно ждал меня в холле и при моем появлении сразу вскочил:

– Ну что?

– Взносы не уплачены были. Не скопить мне на "ИжПланету5". Даже к защите диплома.

– Много должен? – Сочувственно сморщился Майцев.

– Четыре рубля двенадцать копеек, – трагичным голосом сообщил я. – Все пропало, шеф!

– Тьфу на тебя! Серый, чего ты дурака валяешь? Пошли лучше перекусим чегонибудь, а то чтото пузо сводит уже.

Он отдал мне мой "дипломат", и мы вразвалку потопали по темным пустым коридорам в буфет на втором этаже – почти напротив нашей кафедры.

В полупустом зале лениво жужжали мухи, совершенно не желавшие садиться на разбросанную по подоконникам липкую ленту. Изредка ктото из посетителей взмахивал рукой, отгоняя назойливую тварь, и тогда становилось заметно, что за столиками сидят не жующие манекены, а вполне нормальные люди.

Очереди не было, но мы все равно задержались на раздаче – Захару понадобилось выразить новенькой кассирше (кстати, довольно хорошенькой) свое безмерное восхищение. Он сыпал комплиментами обильно и вязко, словно совсем забыл о том, что вчера был за это бит. И конечно, юная работница торговли не удержалась – через пять минут захаровского монолога у него был и телефон Ирочки и твердое обещание "какнибудь встретиться".

Я взял стакан березового сока за восемь копеек, пару пирожков с картошкой по девять за каждый и полстакана сметаны за двенадцать – все вместе на тридцать восемь копеек. Захар потратился куда основательнее: он прикупил еще шоколадку "Аленка" и подарил ее своей новой знакомой. Я хмыкнул: с такими тратами ему никакой стипендии не хватит!

Мы сели за стоящий в углу столик на кривых трубчатых ножках – слегка качающийся и никогда не горизонтальный. Зато чистый.

– Ну? – Усевшись, Захар посмотрел на меня так, словно сию минуту ожидал немедленного признания в работе на ЦРУ и диверсии против журналов "Молодой коммунист" и "Агитатор".

– Баранки гну!

– Не, ну Серый, ты же обещал!

– Дай поесть!

Я смотрел на него и видел его почти безоблачные пятнадцать лет будущей жизни. Потом еще десять лет выживания в обшарпанных институтских стенах, пара грантов от неведомых фондов, защита докторской. Профессура на кафедре – как короткий этап провинциальной карьеры и отъезд в длительную командировку в какойто университет в Сиэтле. И думалось мне, что я не совсем вправе лишать его той жизни, что была ему уготована. Но, с другой стороны – что я смогу сделать один? Только удавиться.

– Значит, Захарка, дело вот в чем… Я вижу будущее.

Глава 2

Сказать, что Майцев мне не поверил – значит сильно смягчить его отношение к моему откровению. Он не только не поверил, он еще и надулся, решив, что я пытаюсь его разыграть. Вот есть у него такая черта характера – то, что не укладывается в рамки возможного, обязательно служит одной цели – обмануть несчастного Захара! Как дожилто с такой мнительностью до института?

Он принялся размахивать руками и доказывать мне, что происходящее со мной невозможно в принципе.

– Ты пойми, – горячился Майцев, – если бы человек мог знать будущее, он бы непременно попытался его изменить! А если его изменить, то оно уже никакое не будущее, а просто вариант развития событий! Даже не так! Вот смотри: чтобы в будущем чтото было, нужно, чтобы там был свет. Так? Какое будущее без света? Но его там еще нет! Он еще не достиг той точки пространства, в котором наступает будущее! Мы не можем видеть будущее, потому что оно еще не освещено! Понимаешь? И значит, предсказать его невозможно!

Как же, ага! Если невозможно, но происходит – значит еще как возможно! Просто нет подходящей теории.

И тогда в первый раз я проделал фокус с бумажкой.

Я достал из "дипломата"а тетрадь и на последней странице, скрывая строчку от Захара, написал: "Марьяна Гордеева".

– Захар, выйди из буфета и познакомься с какойнибудь девушкой. – Сказал я. – Тебе ведь это легко?

Разумеется, девушка оказалась Марьяной и, само собой – Гордеевой.

Захар сел напротив меня и, прищурившись, как Ильич в октябре, выдвинул догадку:

– Ты это подстроил, да? Но как?

– Сейчас мы выйдем с тобой из школы, – так мы по привычке называли свой институт, – и пойдем по Проспекту Мира. На первом перекрестке мы увидим, как толпа пассажиров толкает к остановке обесточенный троллейбус.

– Они чего, больные? Зачем троллейбус толкать?

– Пошли, – я поднялся. – Заодно и спросишь. Номер троллейбуса – двенадцатый.

Спустя двадцать минут мы сидели в тени старого каштана и пили пиво "Ячменный колос" – дешевое и отвратительно теплое, купленное в ближайшем универсаме.

– …подождика, – в который раз говорил Захар. – То есть, если ты чтото "вспомнишь" – оно случается?

– Да, если я не сделаю чеголибо, что помешает в будущем этому событию. Но тогда я "помню" и старое и новое.

– То есть, если ты комуто расскажешь, а он просто отмахнется – то никаких изменений не будет?

– Я не могу рассказать комуто. Если я не "помню" будущего у человека – я ничего сказать не могу. Нууу… Вот ты же помнишь всех своих детсадовских приятелей? Многих?

– Ну да.

– А про многих ты знаешь, что с ними сейчас происходит?

– Примерно про половину. Но к чему ты это?

– Да к тому! Если я не "помню" о человеке в будущем, то и не могу сказать, что с ним произойдет!

– Както это все сложно, – поморщился Майцев. – Вроде того, что ты стал обладать памятью себя же, но пятидесятилетнего? И если о комто не знаешь, потерял человека, то и сказать о нем нечего?

– В десяточку! – Похвалил я Захара. – Только если я пытаюсь изменить будущее, то какимто образом меняется и моя память о будущем. Вот такая хитрая штука.

– Сдается мне, – протянул мой друг, – без поллитры нам не разобраться. Маловато пивкато будет для такой задачи!

Я хмыкнул и откупорил еще одну бутылку.

– Слушай, Серый, а я как сессию сдам? С хвостами?

– Захарка, ты ж заучка и общественник. Ну как ты сдашь ее с хвостами? Не нужно быть пророком, чтобы ответить на твой вопрос. К бабке не ходи, сдашь без хвостов.

– Хорошо, – согласился Майцев. – А вот, к примеру, что со мной будет через тридцать лет? В… две тысячи… четырнадцатом?!