— А, начинаю понимать, о какой «Радуге» толковали мы с мистером Кроуфордом.

— «Радуга», разумеется, была позже, но я рада слышать, что ты уловил смысл. В настоящий момент все мы больше раздумываем о Джойсе. Эммет, время от времени подгоняемый моим ворчанием, пытается рассортировать письма Сэма по авторам, чтобы мы получили возможность решить, чью корреспонденцию куда отправить, и этим, может быть, объясняется постоянное упоминание в разговорах Дублина. «Дублинцы» — первая опубликованная книга Джойса. Но не позволяй мне отвлекаться на Джойса, в него попросту погружаешься, с каждой следующей фразой все больше запутываешься и никогда не приходишь к какому-либо заключению. На чем я остановилась?

— На добрых старых временах в издательском деле.

— Ах да. Ну, примерно лет пятьдесят Сэм выпускал великолепные книги и переписывался со знаменитыми ныне авторами. Стоит ли говорить, что он собрал весьма ценную библиотеку и коллекцию документов. Он в последние годы разрешал людям пользоваться некоторыми письмами из своего собрания, но было ясно, что надо каким-то образом привести бумаги и библиотеку в порядок. Поэтому он два года назад приобрел дом, в котором ты с таким ошеломлением обнаружил меня сегодня, переправил туда все свое литературное и прочее достояние и приготовился переезжать сам. А тем временем отправился в последний путь. Я, по правде сказать, сомневаюсь, что он сюда когда-нибудь перебрался бы. Сэм любил пошутить о своих занятиях «в старости».

— А где его жена?

— Умерла несколько лет назад. Сэм прожил прекрасную жизнь, у него были друзья, интересные события, хорошие собеседники, но семейная жизнь оказалась печальной. У них с женой были две дочери. Одна умерла от рака в двадцать с небольшим лет, а другая, Вероника, та самая, с которой я училась в школе, стала монахиней. Сэм был гуманистом-агностиком, как большинство интеллектуалов его поколения, так что ее постриг и все прочее нанесло ему тяжкий удар. Тем не менее он с ней виделся время от времени, и они поддерживали хорошие отношения. В завещании Сэм все оставил Веронике, включая дом.

— А каким образом ты во все это впуталась?

— Ясное дело, в том-то и суть. Прости за столь длинное объяснение, тем паче что, после того как ты уяснил предысторию, дело фактически ни на кроху не прояснилось. Как я сказала, Сэм умер. Не велел устраивать похороны, не веря в подобные вещи. «Таймс» в некрологе упомянула о монашестве Вероники, я послала ей записочку и вскоре получила ответ с просьбой приехать со мной повидаться.

— И привезти с собой восьмилетнего мальчика по имени Лео, которого она приобрела в ближайшем сиротском приюте.

— Ты невнимательно слушаешь, Рид. Я сказала, Лео — мой племянник. Между Лео и Вероникой никакой связи не существует.

— Разумеется, не существует. Глупо было с моей стороны даже думать об этом. Рискнем на черничный пирог или удовольствуемся кофе? Хорошо. Значит, ты говоришь, Вероника приехала повидаться с тобой.

— Какой смысл рассказывать, раз ты так раздражителен.

— Раздражителен? У меня самое благодушное настроение в мире, и тебе это лучше всех известно. Просто, взбираясь сюда в своем крошке «фольксвагене», я рисовал разговор с тобой у камина в тиши и покое, а вместо этого обнаружил тебя в самой гуще положительно смертоносно-деятельной мужской компании. Думаешь, если мы сейчас вернемся, у камина никого не окажется? Возможно, хоть эти чудовищные мальчишки, напичканные жареными колбасками, унеслись с воплями в ночь.

— Рид, ты не любишь детей?

— Ни чуточки.

— Странно, я этого не знала.

— Мне бы следовало сделать уведомление, как сказала горничная, увольняясь из дома, где держали аллигаторов, но я не подумал, что может возникнуть подобный вопрос.

— Ладно, ладно. Боюсь, мое сердце еще недостаточно ожесточилось. Пойдем погуляем?

— Так как мне, видимо, не приходится выбирать, с обычной для себя галантностью повинуюсь. — Рид оплатил счет, и они вышли на вечерние улицы, — Продолжай, — попросил он. — Вероника приехала повидаться с тобой…

— Да. Она объяснила, что отец оставил ей все имущество, включая библиотеку, бумаги и «пансион», как ты его называешь, и спросила, не помогу ли я точно определить, что представляет собой коллекция, чтобы ее можно было пристроить наилучшим образом. Я заметила, что с этим лучше бы справился кто-то, знающий рыночные цены на такие вещи, но ее, кажется, интересовали не столько деньги, сколько возможность передать книги и документы туда, где они принесут максимальную пользу. Ее уже донимали университеты, библиотека конгресса, и так далее, и тому подобное.

— Она обратилась к тебе по каким-то конкретным причинам?

— Ни по каким или, если угодно, по всем. Я знала и любила ее отца, который во многих случаях изо всех сил старался оказать мне любезность. Она, на мой взгляд, сознавала, что я с радостью воспользуюсь шансом ему услужить, пускай даже посмертно. Полагаю, не многие понимают, что предоставление возможности оказать услугу порой само по себе становится услугой. А ты меня понимаешь?

— Абсолютно, как тебе известно.

— К тому же в действительности она мало к кому могла обратиться. Конечно, она думала, что на просмотр мне понадобится всего-навсего пара дней. Члены семей, владеющих коллекциями документов, редко догадываются, какая работа связана с сортировкой. Ты знаешь, что бумаги Босуэлла[8] обнаружили в старом замке в ящике с принадлежностями для крокета? — Рид отрицательно покачал головой. — Напомни, это будет темой нашей следующей беседы. Мне стало ясно, что коллекцию надо разобрать и что для этого понадобится еще кто-нибудь, кроме меня. У меня начала зарождаться туманная мысль вместо галопа по Европе провести лето здесь.

— Передо мной смутно, как в темном зеркале, начинает вырисовываться картина.

— Тучка казалась не больше мужской ладони. Вскоре к ней присоединилась другая — Лео.

— С готовностью навострив уши, жду объяснений по поводу Лео. Честно сказать, никогда не мог вникнуть в тайну твоих семейных связей.

— Семейные связи всегда трудно разъяснять и нельзя разорвать. Думаю, по-настоящему никто этого и не хочет. Какими бы невыносимыми ни были родственники, существует какой-то зов крови, на который что-то вынуждает тебя отвечать. У меня нет ничего общего ни с одним членом моей семьи, и все же в периоды кризисов, личных или общенациональных, мы всегда воссоединяемся.

— Что ты называешь общенациональным кризисом?

— Рождество.

— А, понятно.

— Впрочем, этот кризис был личным. Лео — средний из трех детей, а, наверно, все средние дети неуверенно себя чувствуют на белом свете, так сказать, ощущая угрозу и сверху, и снизу, трепеща от сознания опасности, что нередко проявляется в форме упрямства, жестокости и чистой лени. Не могу утверждать, будто понимаю, почему старший и младший превосходнейшим образом сознают свою безопасность, но нельзя заявить себе: «Да, я — средний ребенок» — и заняться чем-нибудь другим, но детская психология всегда была выше моего разумения. Так или иначе, Лео плохо учится в школе, скверно ведет себя дома и индифферентно относится к группе.

— К какой группе?

— Рид, я действительно думаю, что ты специально капризничаешь. Ты конечно же знаешь, что такое группа… разве ты сам не ходил в нее по субботам в Нью-Йорке, будучи маленьким мальчиком?

— В Нью-Йорке я не был маленьким мальчиком. Я был маленьким мальчиком в Балтиморе, штат Мэриленд.

— Ох. Ну, явно отсталое общество. Группы заполняют остающиеся у отпрысков промежутки свободного времени, чтобы родители окончательно не свихнулись. Грубо обобщая, группа уводит твоего ребенка в парк, на каток или карабкаться по дорожкам Палисейдс[9]. Лео не нравится группа. Лично я вижу тут явный признак интеллектуальных способностей, но родители Лео и специалист по воспитанию, с которым они консультировались, рассматривают это в ином свете.