Они выражали его настойчиво и целеустремленно — всех участников дела вызвали для проведения очных ставок. Самым удивительным было — с кем. Скажи о таком Глебову кто-нибудь еще месяц назад — он счел бы рассказ злобным вымыслом, но сегодня это была очень грустная правда. Жиленский, Горяинов, Ромберг и Яковлев и многие другие, кого Глебов раньше не знал, в мельчайших подробностях нарисовали картины этих очных ставок. Их проводили со студентами — членами оперативного отряда, эти мальчики и девочки с комсомольскими значками на лацканах пиджаков и жакетов, с горящими справедливым негодованием глазами заявили всем подозреваемым в лицо, что видели, были свидетелями момента вручения взятки продавцам комиссионного магазина. Жиленский так живописал это: «Вхожу, на стуле у стола красивая девушка в цветастом платье. Спрашивают: „Знакомы с ней?“ — Говорю — нет, не знаком и никогда не видел. Ей задают тот же самый вопрос, отвечает: „Не знакома, но дважды видела, как гражданин, которого называют Жиленским, вручил Наде из отдела фарфора десять рублей за полученные из-под прилавка антикварные предметы“. Спрашиваю: „В каких купюрах вручал?“ Отвечает: „Десять рублей, одной бумажкой красного цвета“. — „А за какие предметы?“ — „За тарелку первый раз, за фигурку второй“. — „Когда это было?“ — „Оба раза осенью“. — „Месяц?“ — „В ноябре, я точно вспомнила, потому что в ноябре у меня день рождения, и я приходила в комиссионный что-нибудь себе купить, родители дали деньги“. — „Купили?“ — „Мне такие покупки не по карману. В отличие от вас“. Тут вмешался следователь, попросил „без личных выпадов“. Говорю: у меня есть письмо, которое написал в ноябре маме из Ялты — как раз отдыхал. Что же, я из Ялты приезжал за покупками? Отвечает: „От таких, как вы, всего можно ожидать“. Говорю следователю: это — чушь. Просит не давать оценок. Говорю: покажите, как происходила дача взятки — кто где стоял, и так далее. Следователь будет исполнять роль продавщицы, а мы с вами — свои роли. „Я, — краснеет как маков цвет, — учусь не в Щепкинском, а в сталелитейном“. Но ничего — пришлось роль сыграть. Протягиваю следователю руку, в которой листок, имитирующий торговый чек, и другой, в котором двадцать пять рублей. Спрашиваю: сколько? Отвечает: „Сейчас не видно, а тогда вы открыто дали десять рублей“. Комментарии излишни…» Потом Жиленский рассказал, каким праведным негодованием исходила девушка, как пыталась убедить следователя, что говорит правду, и как в итоге, когда все из кабинета ушли, следователь убито сказал: «Я знаю, что вы думаете о Коркине и остальных… Я прошу вас не думать так обо всей милиции. — И добавил после некоторого раздумья: — Не оправдание, конечно, но — жизнь заставляет. Последняя просьба: мне нужно задать вам несколько вопросов». — «В качестве кого?» — «Теперь только свидетеля». — «Я лишен такой возможности». — «Почему?» — «Потому что мои показания — в силу особенностей этого дела — могут быть использованы против меня». — «Это буржуазная формула, но вы правы. До свидания…»

В 1958 году Глебов лежал на излечении в Центральном госпитале МВД — у него открылась язва желудка, Это было странное время великих перемен и половинчатых решений, искренних попыток что-то изменить, под чем-то подвести черту. В палате обреталось еще пятеро, офицеры — до подполковника включительно, и только один старший сержант, видимо, затесался сюда случайно — то ли по знакомству, то ли еще почему, вначале Глебов искренне недоумевал, иерархия в этих случаях соблюдалась неукоснительно. Все это были люди не первой уже молодости, из разных подразделений и служб, всех их объединяло одно: болезненно-настороженное внимание к совершающимся переменам. «Вот я помню, — рассказывал толстый майор, — бывало, придешь с работы, жена спросит: как дела? Отвечаю: хорошо! И никаких подробностей! А жена — старше меня в звании и работает в соседнем подразделении! А теперь? О самом сокровенном в нашей работе открыто пишут, дорвались, чтоб им пусто было…» Да, все они искренне и убежденно полагали себя избранными, не подлежащими обсуждению и даже суждению. Когда Глебов сказал им, что, на его взгляд, слишком много избранных, но слишком мало призванных, они посмотрели на него как на сумасшедшего, и он уже не решился сослаться на Христа — они бы чего доброго вызвали психиатра.

А старший сержант умирал от рака и, как выяснилось, именно поэтому и попал в офицерскую палату. Каждый день утром он задавал врачу один и тот же вопрос: «Какой анализ?» — и врач отводил глаза. Сержант был человеком опытным, много повидавшим и всякое, надо сказать; он сопровождал на Крайний Север еще первый «кировский» поток, об этом он с нескрываемым превосходством сообщил однажды остальным. Он худел и желтел на глазах — видимо, чувствовал, что наступают последние денечки и, по мере того как они проходили, все больше и больше терял присутствие духа. «Ну ведь можно же чего-нибудь сделать! — крикнул он на обходе главному врачу. — Не может же быть!» Но яйца всмятку он ел до последнего дня, тщательно выбирал ложечкой содержимое, от души присаливая и ни на мгновение не теряя аппетита. Однажды утром Глебов ушел на процедуры, а когда вернулся — увидел пустую кровать. Толстый майор покачал головой: «Так-то вот…» «Все там будем», — добавил капитан из ОМТО ХОЗУ[2] и пошел в уборную курить. Глебов смотрел на тщательно заправленное одеяло и вспоминал, как сержант рассказывал о своей службе на Севере: «Бывало, гонют одних баб — их, может, тыща или две — кто их считает — тундра… Ну а ты — начальник этапного оперпункта, одним словом, так что — какой разговор? Погреться им надо? Они же как собаки, прямо на снег, скопом… Ну — ткнешь пальцем: ты, мол, и ты — за мной шагом марш. Идут… А куда денешься?» Он рассказывал об этом с некой доброй лукавинкой, как о само собой разумеющемся — так, случай из жизни… Но эта простота звучала в его рассказе совсем не из-за умудренности и усталости: у него была ВЛАСТЬ, и он всей кожей, каждой клеточкой тела ощущал ее сладкую и весомую тяжесть…

За четверть века, которые миновали с тех пор, многое изменилось, но ощущение власти осталось. Оно только трансформировалось и спряталось — не те времена.

И все же: «Дай рвущемуся к власти навластвоваться всласть!»

Позвонил Жиленский, в обычной своей завывающей манере прочел новые стихи, сказал, хмыкнув: «Кто бы мог подумать… Из тюрьмы, и вроде — надо бы лежать пластом, а у меня такой подъем, такой прилив… Парадоксы бытия». Раньше Глебову казалось, что стихи Жиленского — некая любовная метафизика, но после этого нового цикла открылось другое — в этих стихах царил взгляд из космоса: привычно трагическое стало вдруг мелким и ничтожным, незаметное прежде обрело новые контуры и совсем иное содержание…

«А меня, знаете ли, вызвали. Спрашивают: были в ресторане с помощником прокурора Татищиной? Говорю: не был. Ну что вы, говорят, вас опознали работники милиции. Я говорю: если бы и был в ресторане, а меня опознали бы работники милиции — я бы как никогда уверился, что ни в каком ресторане не был. Спрашиваю: какого это было числа? Говорю: я этим вечером читал свои стихи большой аудитории, человек пятьдесят было, я могу многих, кого знаю, назвать, спросите у них, и вы убедитесь. А разрешение у вас, спрашивают, на публичное исполнение стихов от отдела культуры исполкома есть? Нет, отвечаю, и что же? До свидания, говорят».

Позвонила Татищина: «Уже знаете?» — «Знаю». — «Они мне предложили успокоиться и не возникать». — «А взамен?» — «По собственному желанию. Послезавтра начинаю работать на новом месте. Вы меня осуждаете?» — «Нет. Хорошая работа?» — «Что вы… Мечта!» — «Тогда поздравляю. Успехов вам». — «Спасибо. Вы поймите, если бы я…» — «Да Боге вами, разве у меня есть право судить вас? И тем более — осуждать? Спасибо за все — и никаких проблем!»