В начале было слово. И слово это было «да». Одна молекула сказала «да» другой молекуле, и на Земле появилась жизнь. Но у этой истории была предыстория, а у предыстории — пред-предыстория, а до этого не было ничего и было «да». Оно было всегда. Я не знаю, какое оно, знаю только, что Вселенная не имеет начала.

Но в одном пусть никто не сомневается: простота достигается тяжелым трудом. Пока у меня есть вопросы, но нет ответов, буду писать дальше. Как же мне начать с самого начала, если все, что происходит в этой истории, давным-давно предопределено? Если до пред-пред-предыстории уже существовали апокалипсические чудовища? И если эта история не происходила в действительности, то обязательно произойдет. Мысль — это действие. Чувство — реальность. Это нельзя разделить — я пишу то, что пишу. Бог — это мир. Истина — дело интимное и необъяснимое. Наивысшая правда моей жизни непостижима и чрезвычайно сокровенна, и нет такого слова, которым ее можно определить. Мое сердце опустело, лишившись желаний, и сжалось в самом последнем или первом ударе. Острая зубная боль, пронизывающая эту историю от начала до конца, сводит мой рот. Поэтому мелодия, которую я пою, сбивчива и резка — в ней моя собственная боль: я тот, кто взвалил на свои плечи весь мир, и кому нет счастья. Счастье? — Никогда не слышал более глупого слова, его придумали девушки с северо-востока, которых тут целые толпы. Теперь хотелось бы сказать, что эта история открылась мне постепенно: два с половиной года один за другим встают передо мной бесконечные «почему». Это результат неизбежности. Неизбежности чего? Может быть, когда-нибудь я это узнаю. Сейчас я знаю не больше вашего: вы читаете эти строки в то самое мгновение, когда я их пишу. Только я не начинаю с конца, который объяснил бы начало (как смерть на первый взгляд объясняет жизнь), чтобы описать предыдущие события. Я пишу и заранее испытываю стыд за то, что навязываю вам это повествование, такое поверхностное и простое. Откуда, тем не менее, уже готова брызнуть бурлящая кровь самой жизни, чтобы вскоре застыть сгустками дрожащего желе. Станет ли эта история сгустком моей собственной крови? Откуда мне знать? Если в этой истории есть правда (а она правдива, хотя и выдумана), то она в том, что каждый может узнать в ней себя, потому что все мы одиноки и всем чего-то не хватает: у кого есть деньги, тот нищ духом или обделен тем, что дороже золота, — душевной чуткостью.

Откуда мне известно обо всем, что должно произойти, даже о том, чего я не видел и не пережил? Дело в том, что на какой-то улице в Рио-де-Жанейро я случайно поймал выражение отчаяния на лице одной девушки с северо-востока. Я сам вырос на северо-востоке и многому научился, потому что я прожил жизнь. Жизнь многому учит, даже если вы этого не осознаете. Таким образом, вы знаете гораздо больше, чем можно себе представить, и только притворяетесь глупцами.

Я попытаюсь писать не слишком сложно, хотя я вынужден использовать слова, которые вас поерживают. В этой истории (по моему произвольному решению) будет семь персонажей, и я, естественно, один из главных. Я, Родриго С. М. Это повествование будет старомодным, потому что я не хочу казаться чересчур современным и выдумывать неологизмы, чтобы пооригинальничать. Поэтому я попытаюсь (хотя и не привык к этому) написать историю, у которой будет начало, середина и «gran finа1е», за которым следует тишина и шум дождя.

История незамысловатая, без подтекста, это так, но у нее есть свои секреты: взять хотя бы один из подзаголовков «А как же будущее», перед которым стоит точка и после которого — точка. Речь идет не о моем капризе: в конце, возможно, станет понятна необходимость такого разграничения. (Я с трудом представляю себе финал, но хочу, насколько позволит моя убогость, чтобы он был грандиозен). Если бы здесь вместо точки стояло многоточие, подзаголовок был бы открыт для ваших измышлений, возможно вредных и безжалостных. Правда, у меня также нет жалости к моей главной героине, девушке с северо-востока, я хочу, чтобы это повествование было холодным и объективным. Но у меня есть право быть мучительно холодным, а у вас его нет. И я не даю его вам. Речь идет не столько о повествовании, сколько о самой только что родившейся жизни, которая дышит, дышит, дышит. Пористый материал. Когда-нибудь я проживу там жизнь молекулы, со всей пышностью ее атомов. То, о чем я пишу, — больше, чем вымысел, мой долг — раскрыть вам саму жизнь. Я должен рассказать об этой девушке, одной из миллионов, подобных ей.

Потому что есть право на крик.

И я кричу.

Это просто крик, а не мольба. Я знаю, что есть девушки, которые продают свое тело, единственное, чем они владеют, за хороший обед или просто за бутерброд с колбасой. Но у девушки, о которой я расскажу, нет красивого тела для продажи, никто не хочет ее, она девственна и безобидна и никому не нужна. Увы, сейчас я понял, что тоже никому не нужен. То, что я пишу, может написать любой другой писатель, только это должен быть мужчина, потому что писательницы сентиментальны.

Существуют миллионы таких, как эта девушка с северо-востока. Они живут в фавелах или снимают где-нибудь койку в комнате на четверых и работают до изнеможения. Они даже не понимают, что их легко заменить другими, и никто этого не заметит.

Немногие жалуются на жизнь, и, насколько мне известно, никто из них не протестует, потому что не знает, против чего. Неужели такие существуют?

Я разминаюсь и растираю руки, чтобы набраться мужества и начать. Помню, было время, когда, чтобы собраться с духом, я молился: движение есть дух. Молитва позволяла безмолвно и незаметно для других постичь самого себя. Когда я молился, я достигал какой-то особой точки в своей душе, где была пустота. Эта пустота бесценна, она равна богатству, это единственное, что у меня есть. Кроме этого — ничего. Лучший способ найти — не искать вовсе, а чтобы получить — не надо просить, а только верить, что молчание, которое я несу в себе, — это ответ на мою — мою загадку.

Я намереваюсь, как я уже сказал, писать все проще и проще. Впрочем, материал, которым я располагаю, примитивен и скуп, информации о героях мало, и она очень путаная. Информация эта болезненно исходит для меня от меня самого, это работа плотника.

Да, но нельзя забывать, что для того, чтобы писать не о чем, нужны слова. Значит, эта история будет состоять из слов, которые составляют предложения, но ее тайный смысл превосходит тот, который содержится в словах и предложениях. Естественно, я, как любой писатель, испытываю искушение использовать сочные термины: я знаю роскошные определения, осязаемые существительные и глаголы, такие острые, что своим действием они пронзают воздух. Слово — это действие, вы согласны? Но я не буду приукрашивать свой рассказ. Ведь, если прикоснувшись к хлебу этой девушки, я превращу его в золото, то эта молодая девушка (ей только 19 лет) не сможет съесть его и умрет от голода. Поэтому я должен говорить просто, чтобы передать ее хрупкое и нестабильное существование. Я ограничиваю себя скромной задачей (но не делаю из этого шума, ведь в противном случае это не было бы скромностью), задачей рассказать о незамысловатых приключениях девушки в большом городе, где все против нее. Ее место — в сертане штата Алагоас, в ситцевом платье и без всякой машинописи; ведь окончив три класса начальной школы, она едва умеет писать. Тетка показала ей, как печатают на машинке, и она, чтобы научиться этому ремеслу, медленно переписывала букву за буквой. И она добилась определенных результатов: стала, наконец, машинисткой. Хотя она, кажется, не одобряла двух, стоящих рядом согласных и, перепечатывая красивый округлый почерк своего любимого шефа, слово «назначать» писала так, как произносила «назначать».

Простите, но я опять буду говорить о себе: ведь я совсем себя не знаю, и, работая над этой книгой, я слегка удивился, обнаружив, что у меня есть предназначение. И кто не спрашивал себя: кто я — чудовище или человек, как все?