Борис Гребенщиков совсем другой. Он не лирик, он всегда соблюдает дистанцию между собою и слушателем. По его артистическому «я» трудно догадаться, что он за человек. Он не рассказывает о себе, он показывает — себя и других. При том, что в его песнях часто встречается слово «я», — это «я» принадлежит его амплуа. Определить это амплуа одним словом трудно. Здесь помогут аналогии.

Например, аналогия с Александром Вертинским. Когда я сказал Борису об этой странной ассоциации, он был доволен: Вертинский принадлежит к числу почитаемых им артистов.

Борис Гребенщиков закончил известную в Ленинграде школу № 239 с математическим уклоном, отличающуюся высоким интеллектуальным уровнем учащихся. После окончания факультета прикладной математики Ленинградского университета несколько лет работал по специальности. В университете он и создал свою группу АКВАРИУМ, существующую уже более десяти лет.

Он в совершенстве владеет английским, глубоко знает англоязычную культуру. Изучал он и философию Востока — Индии, Древнего Китая. Ну и, конечно, он впитал в себя музыкальную культуру — от классической музыки до новейших течений рока.

Все это позволяет ему свободно владеть материалом. Регтаймы и блюзы, испанские танцы и русские песни, баллады бардов и романсы причудливо переплетаются в его альбомах, каждый раз поворачивая фигуру артиста новой гранью, но не разрушая ее целостности.

Чем больше слушаешь песни Гребенщикова, тем больше хочется их слушать.

Его мягкий сладкозвучный тенор, казалось бы, совершенно не соответствует далеко не идиллическому содержанию песен. Он создает иллюзию покоя, он убаюкивает, тогда как тексты действуют возбуждающе. Неподготовленного слушателя некоторые из них попросту шокируют. Что это — бред? Насмешка? Эпатаж? «Кругом цветет сплошной цурюк». Мы отказываемся понимать! «Вороны спускаются с гор». Караул! А между тем ничего страшного. Во-первых, я уже говорил об англоязычной культуре. Абсурд английской народной поэзии — один из ключей к текстам Гребенщикова. Можно вспомнить и поэзию обериутов: раннего Заболоцкого, Олейникова, Введенского, Хармса. Можно вспомнить, наконец, Мандельштама с его напряженно-ассоциативной речью. «Я возьму свое там, где я увижу свое», — поется в одной из песен Гребенщикова. И он берет, потому что это право художника — брать там, где ему нужно.

Во-вторых, не надо придавать поискам логического смысла преувеличенного значения. Не надо выискивать подтекст там, где его нет. Гребенщиков не занимается составлением ребусов. Его тексты рассчитаны на целостное восприятие. Они скорее создают атмосферу, настроение, чем формулируют мысль.

Конечно, не все они без исключения хороши. Встречаются вкусовые погрешности, иногда веет литературностью, выспренностью. Но мне не хочется об этом говорить, потому что я не занимаюсь холодным анализом. Мне нравится то, что делает Гребенщиков.

Оценить прелесть АКВАРИУМА легче всего можно, прослушивая хорошую магнитную запись в стереонаушниках. Тогда замечательно слышны все инструменты: великолепная гитара Александра Ляпина, бас Александра Титова, ударные Петра Трощенкова, виолончель Всеволода Гаккеля, флейта Андрея Романова, перкуссия Михаила Васильева. И конечно же, голос Бориса Гребенщикова, чарующий в подлинном смысле этого слова, то есть обладающий чарами.

«Аврора», № 10, 1985 г.

Весной 1984 года РД был приглашен принять участие в работе жюри II Ленинградского фестиваля любительских рок-групп. С тех пор, вплоть до V фестиваля, он был членом жюри, исключая следующий, 1985 год, о котором разговор особый.

Сейчас трудно даже описать ту стремную обстановку, в какой происходила деятельность жюри фестивалей.

Начнем с того, что рок-клубовская масса всегда считала жюри ненужным органом. Мысль о том, что выступления рок-музыкантов станут оценивать люди пришлые, сторонние (а таких в каждом составе жюри было достаточно), казалась оскорбительной. Это не мешало рок-музыкантам ревностно относиться к решениям жюри, придирчиво выспрашивать на пресс-конференциях мнения каждого о том или ином выступлении, радоваться победам и тяжело переживать поражения. Внешне, однако, все выглядело так, будто музыканты «имели в виду этих козлов» и вообще «положили на них болт».

Таким образом, жюри всегда ощущало на себе давление снизу, со стороны членов клуба и тусовки.

Но не менее сильным было и давление сверху, со стороны тех самых учреждений и организаций, о которых уже упоминалось. Наверху казалось, что жюри, состоявшее из взрослых и компетентных людей, сможет своими решениями придать правильное направление деятельности рок-музыкантов, научить их уму-разуму и сделать паиньками.

В таких условиях было очень важно, чью сторону примет жюри: молодых музыкантов или идеологических начальников. Надо признать, что в целом жюри всегда было на стороне рок-клуба, хотя случались и мелкие проколы.

Как же это получалось, учитывая удушающий идеологический пресс, характерный для последних лет застоя?

Условно состав каждого жюри можно было разделить на «своих» — членов совета рок-клуба и людей, участвующих в рок-движении, «чужих» — представителей курирующих организаций и «посторонних» — людей со стороны, представлявших творческие союзы, средства массовой информации и проч.

Понятно, что «свои» отстаивали интересы музыкантов, прежде всего их право петь о том, что их волнует, одеваться и вести себя на сцене так, как им удобно. «Чужие» всячески противостояли любому проявлению свободомыслия или хотя бы инакомыслия, стараясь вписать «безобразия» хоть в какие-то рамки. Характерно, что наибольшей любовью «чужих» в те годы пользовались чисто инструментальные группы, которые могли играть на чем попало и одеваться кто во что горазд, но хотя бы не пели черт знает что.

И наконец, многое зависело от позиции «посторонних» — насколько они врубятся в рок, насколько будут смелы в спорах с «чужими», — которые представляли организации, влияющие и на судьбы самих «посторонних».

Расклад сил, тактика поведения и высказываний бывали прелюбопытнейшие и заслуживают отдельного описания. Во всяком случае, РД, как литератору, всегда было крайне интересно наблюдать за психологическим подтекстом работы жюри, где каждый хотел выглядеть смелым и прогрессивным, но каждый хоть немного, но боялся — за свою должность, работу или репутацию.

Здесь нам хочется восстановить историческую справедливость и рассказать о трех женщинах, от которых в те годы зависела если не судьба ленинградского рока, то судьба рок-клуба.

Сейчас об этом мало кто вспоминает и многим даже кажется, что рокеры пробились сами, вопреки всем препонам. Нет, им помогали, в том числе и те, кого они по должности считали врагами. Речь, прежде всего, идет о директоре ЛМДСТ Анне Александровне Ивановой. По возрасту, положению, образованию она была чрезвычайно далека от рока. Зачем ей эта головная боль? Ну, предположим, ей навязали сверху решение о создании рок-клуба при ЛМДСТ и посоветовали присматривать за молодыми музыкантами. Но ведь присматривать можно по-разному: со злобным рвением цербера, непримиримого к «идеологической заразе», или с заботливостью наседки, собирающей цыплят под крыло.

Анна Александровна умела замечательно гасить конфликты, которые возникали тут и там. Почти на каждом концерте рок-клуба кого-нибудь из музыкантов или зрителей «заметали» дружинники и милиция, во множестве присутствующие в зале. Почти каждая гастрольная поездка группы сопровождалась «телегой» из соответствующего горкома или обкома комсомола с описанием мнимых и действительных безобразий музыкантов. Почти на каждом выступлении пели незалитованные тексты.

Неизвестно, на каких высоких «коврах» приходилось стоять Анне Александровне и какие резкие окрики выслушивать по телефону. Не раз и не два клуб был на грани разгона. Но все как-то устраивалось, гроза проходила стороной, только вот каких нервов это стоило Анне Александровне — остается лишь предполагать.