Горько становится, когда рядом с тобой, скрывая слезы, задыхаясь, плачет мужественный, много смертей повидавший мужчина. Доброму Петру Бармину хотелось подняться с постели, подойти к Максиму, обнять его, посидеть рядом с ним, но он понял, что никакие объятия, никакие слова утешения тут не помогут, и потому молчал, вслушиваясь в глухое покашливание товарища и дожидаясь, пока он успокоится сам.
— Сколько раз пытался я вернуться до дому, — прерывисто вздыхая, проговорил наконец Максим, — и где только черти меня не носили! Всяко бывало. А повидать за годы моего бродяжества довелось столько и столько пришлось помучиться, что самому что ни на есть заклятому врагу не пожелаешь… — Максим достал сигарету. — Вот и теперь, дорогой Петруша, не прямой дорогой суждено мне добираться до родных краев, к милой дочке, а кружлять какими-то тайными тропами, ненавистную личину на себя надевать.
— Но у меня, Максим Мартынович, то же самое получается, — возразил Бармин. — Я ведь вместе с тобой этими тропами иду. Ничего не поделаешь, значит, так сложилась наша судьба…
Говорили они тихо, по-русски, не опасаясь того, что старая испанка поймет смысл их разговора, и то, что в эту ночь они находились в зоне республиканцев и в случае чего могли сослаться на Тодора Цолова, успокаивало их.
Только перед утром забылись они в тяжелом сне и проснулись, когда постучала и скрипнула дверью старая смотрительница охотничьего дома.
— Пора вставать, сеньоры, — сказала она, чуть приоткрыв дверь, — кофе я вам сварила…
Странные ее гости, как и подобает хорошо воспитанным мужчинам, побрились, умылись холодной водой, а после завтрака поблагодарили хозяйку и стали предлагать ей деньги. От денег старая испанка наотрез отказалась и долго смотрела вслед уходившим ночным гостям, нахмурив красивые седеющие брови…
На шоссейной дороге Бармину с Максимом удалось устроиться на попутную машину. Оба они с любопытством всматривались в мелькавшие вдоль дороги редкие домики, часовни, овечьи стада. Все чаще машину стали останавливать вооруженные патрули. Они требовали предъявлять документы, и оба русских, следуя совету Хольтцендорфа, показывали бумаги, выданные штабом партизанского отряда, который действовал против мятежников в горных лесах Центральной Кордильеры. Проверив бумаги, патрули пропускали двух путников беспрепятственно. Только один раз проверка чуть не закончилась плохо. Автомобиль остановил патруль анархистов — трое высоких парней в беретах и черно-красных шарфах. Пояса их были увешаны гранатами, у всех троих в руках маузеры. Начали анархисты с беспорядочных выстрелов перед самым носом шофера, послушно остановившего машину. Рыжеватый верзила с роскошными бакенбардами, как видно старший патруля, долго вчитывался в документы Бармина и Селищева, презрительно хмыкнул и грозно закричал:
— Партизаны? Знаем мы ваших партизан! Только по ущельям прячетесь и красоток щупаете, не так ли? А зачем вас дьявол несет в Мадрид, мы еще проверим.
— Чего ты, Мануэль, церемонишься с ними? — перебил второй парень, похожий на вертлявого цыгана. — Хватай их за горло и тащи с машины!
— Позвольте, камарадос, — вежливо сказал Бармин. — Как видите, мы безоружны, так что по вашему требованию сойдем с автомобиля и сами отправимся туда, куда вы прикажете. К тому же мы не испанцы, а русские, и задержка наша может вызвать неприятности. У нас важное задание.
— Русские? — переспросил верзила, сбавляя той. — Если русские, это другое дело. Русских мы уважаем, они воюют как черти. — Он посмотрел на своих товарищей, подумал и сказал, возвращая Бармину бумаги: — Хорошо, езжайте и возблагодарите господа бога за то, что он позволил вам родиться русскими…
После полудня Бармин и Селищев добрались наконец до Мадрида. Шофер довез их до одной из окраинных улиц, рассказал, как найти нужный им отель, а сам свернул в какой-то кривой переулок.
Максим с Барминым медленно шли по мадридским улицам, пробираясь к центру. Навстречу им шагали солдаты республики, бойцы народной милиции. Мужчины и женщины строили баррикады. Всюду шла неустанная работа. Потные лица людей, сбитые камнями их руки, суровое молчание — все выдавало готовность мадридцев сражаться до последнего человека.
Это были те самые люди, к которым так давно стремился Максим Селищев, о которых мечтал молодой Петр Бармин, и вот теперь, вместо того чтобы подойти к этим людям, низко им поклониться, обнять их и открыто сказать: «Мы готовы сражаться и умереть с вами», они вынуждены были идти мимо людей, к которым тянулись их души, идти и ничем не выдавать горячее свое волнение.
Яков Степанович Ермаков принял посланцев Тодора Цолова незамедлительно. Опытный военный разведчик, Яков Степанович почти два года работал с Тодором Цоловым в Китае, в миссии Блюхера, встречался с ним в Австрии и Чехословакии, знал его настоящее имя и был знаком с его женой, сотрудницей разведывательного управления Генерального штаба. Здесь, в Испании, рекомендации Цолова были для Ермакова вполне достаточными, чтобы полностью поверить двум сидевшим перед ним русским эмигрантам. Со слов Цолова знал он и Вальтера Хольтцендорфа.
Когда зашитая в плаще шифровка была передана Ермакову и прочитана им, Максим спросил:
— Господин полковник, какие будут приказания?
Яков Степанович мягко улыбнулся, пристально взглянул на измученное лицо Максима, перевел взгляд на Бармина.
— Почему «господин»? — негромко сказал он. — Вы здесь среди своих. Называйте меня товарищем. Теперь и, надеюсь, навсегда мы с вами стали товарищами. Не так ли?
Петр Бармин сидел, низко опустив голову. Руки его слегка дрожали. Максим отвернулся, закашлялся. Ермаков понял их состояние. Он сам был взволнован. После долгого молчания он заговорил осторожно и ласково, так, как говорят с тяжелобольными:
— Все будет хорошо, товарищи. Мне известно, какие мытарства пришлось вам испытать на чужбине и сколь горек был тот хлеб, который вы ели. Это особенно относится к вам, товарищ Селищев. Мне понятно и то, что вас шокирует нынешнее ваше положение. Оно справедливо кажется вам двусмысленным. Однако мой друг Тодор Цолов был прав, когда посоветовал вам избрать тот путь, который вы избрали. Нам, советским коммунистам, которых партия послала советниками в армию испанских республиканцев, нужны глаза и уши в стане мятежных генералов. Вы сейчас выполняете очень сложную и опасную работу. Мы верим вам, как товарищам и друзьям.
В эту самую минуту в комнату, где Яков Степанович Ермаков разговаривал с Барминым и Селищевым, не постучавшись, быстро вошел Роман Ставров. Он молча положил перед Ермаковым сводку, остро глянул на двух незнакомых людей, повернулся по-военному и вышел.
Так бывает в жизни. Если бы Максим Селищев знал, что минуту назад рядом с ним стоял родной его племянник, а Роман Ставров знал, что понуро сидевший в кресле смуглый худой человек с темными, тронутыми ранней сединой усами — его родной дядя, брат его матери, отец Таи, о котором так много говорили в семье Ставровых, они бы кинулись друг к другу, обнялись и долго стояли бы так и потом Максим все узнал бы о любимой своей единственной дочке.
Но Максим видел племянника очень давно, перед тем как ушел на войну, видел, когда Роману было всего пять лет, и, конечно, не мог даже подумать, что стройный, подтянутый офицер в испанской пилотке и есть тот самый мальчишка, который когда-то сидел у него на коленях и теребил его чуб. Не мог подумать и Роман, что изможденный, усталый человек с печальными глазами — его дядя, молодой, жизнерадостный красавец хорунжий, чья фотография хранилась в старом материнском альбоме.
Всего этого тем более не могли знать ни Яков Степанович Ермаков, ни Петр Бармин, и потому случайная встреча дяди с племянником, длившаяся только одну минуту, ничем для них не оказалась примечательной.
Осень в тот год стояла тихая, теплая, дождей было немного, и потому районное начальство поломало планы Дятловского совхоза. Директору совхоза Ермолаеву приказали не дожидаться весны и немедленно приступать к раскорчевке умирающего в донской пойме леса, чтобы быстрее подготовить землю под посадку фруктового сада.