Яков Степанович повертел в руках стакан.

— Чего опустил голову? — зло сказал он Роману. — Давай, камарадо Росос, выпьем за победу над этой белогвардейской сволочью. Хотя, надо тебе сказать, не все белогвардейцы одинаковы. Были тут у меня недавно два русских эмигранта, один из них даже из князей. Честные ребята. Они нам здорово помогли, раскрыли чуть ли не всю подготовку наступления Франко на Мадрид. Таких мы можем поблагодарить. А вообще сюда, в Испанию, сейчас едут тысячи честных людей из многих стран. Испанский народ отвергает диктатуру генералов. Все это хорошо. Но чем против них воевать? Где оружие? Проклятый Комитет по невмешательству, по сути дела, играет на руку мятежникам…

Роман рассеянно слушал Якова Степановича. Узнав о смерти Лесиного отца, которого ему так и не пришлось увидеть, но о котором Леся не раз рассказывала, он понял, какой страшный удар обрушился на любимую девушку, оторванную от родной земли и все время мечтавшую о встрече с отцом. Понял Роман и то, что теперь, когда Леся осталась одна, он, Роман Ставров, отвечает за нее перед ее далекой отсюда матерью, которая живет только ею, перед всеми товарищами, которые знают о его любви, наконец, перед собственной совестью, которая подсказывает ему: «Люби, береги и жалей ее, твою жену…»

Станичникам казалось, что долгой, почти бесснежной зиме не будет конца. Весь февраль и добрую половину марта держались морозы, нудно дул северный ветер. Потом ветер повернул с востока, поднял в калмыцких степях густые тучи пыли и понес их к Дону. Небо стало рыжим, пожелтел лед на реке, но по льду с одного берега на другой бесстрашно переходили люди. Весной и не пахло.

Чуя, что все положенные сроки проходят, в станицу дважды прилетали скворцы, но ни веселых их песен, ни призывных высвистов никто не слышал. Унылые, нахохленные скворцы, горбясь от холода, час-другой сидели возле пустых скворечен, а потом, сбившись в стайку, снова улетали на левобережье, поближе к югу…

Весна ворвалась внезапно. Темной мартовской ночью низкие, тяжелые тучи затянули небо, пошел мелкий теплый дождь. Утром в колеях проселочных дорог, отражая небесную хмарь, тускло заблестели свинцового оттенка лужи. На прибрежных тополях закаркали, оживленно переговариваясь, вороны. Все вокруг — камышовые крыши домов, плетни, голые ветки деревьев — повлажнело. Из-за реки вернулись, всю станицу огласили радостным пересвистом скворцы…

Наморенный предвесенними хлопотами в совхозе, Андрей Ставров чуть не проспал этот торжественный час. Разбудила его Федосья Филипповна. Робко постучав в дверь его комнатушки, она прислушалась и сказала взволнованно:

— Поднимайтесь, Андрей Митрич! Лед пошел! Вся станица побегла к Дону!

Андрей быстро оделся, умылся и выскочил во двор. Всходило солнце. На соломенной крыше низкого базка, хлопая крыльями, горланил красный петух. В базке протяжно мычала корова.

У ворот Андрея ждали Егор Иванович и Наташа. Откинув на затылок потертую, с давними пролысинами заячью шапку, чисто выбритый Егор Иванович счел нужным упрекнуть Андрея:

— Долго спишь, Митрич! Так можно проспать и царство небесное. Пора привыкать к деревенской жизни.

Карие глаза Наташи смеялись. Она поддержала Егора Ивановича:

— Правда, что долго спите!

Они пошли к реке. За ночь совсем развезло, под ногами чавкала жидкая грязь, но воздух был таким свежим и так светило солнце, что хотелось идти и идти, любоваться этим мартовским утром, зеркальным блеском луж на улицах, верещаньем славящих весну птиц.

На крутом берегу толпились люди. Старики, зажав в коленях суковатые палки, степенно сидели на бревнах, кем-то оставленных на яру еще с прошлогоднего паводка. Мужики помоложе дымили цигарками, перебрасываясь словами о рыбе, о посевах, об отощавших за зиму конях и коровах. Женщины стояли в стороне; они, лузгая семечки, судачили о своем. Ребятишки носились по берегу, а кто посмелее — залезли на развилки тополей и, как зачарованные, глаз не сводили с наполненной шумом и грохотом реки.

Огромные льдины медлительно плыли по взбаламученной воде. На них наскакивали, становились дыбом, раскалывали своей тяжестью ледяные острова и со звоном раскалывались сами. Более мелкие обходили заторы, сшибались, переворачивались. На них тотчас же устремлялись вороны, жадно склевывая приставшие к исподу льдин ракушки.

— Вот вам и весна-красна! — поводя своим орлиным носом, сказал Егор Иванович. — Теперича бы пару лодчонок да добрую сеть — и враз можно побаловаться ушицей.

— Дюже ты храбрый, — отозвался кто-то из дятловцев.

— Какой дурак в такую крутоверть поплывет?

— Разве что раков захочет накормить собою…

Покуривая, Андрей молча смотрел на звенящую, сверкающую реку. Залитые солнцем льдины с ошметками сена, с темными бревнами, с каркающими воронами уплывали на запад, туда, где за прозрачными лесами, за островами и плесами, где-то в далеком городе живет Еля. Андрей подумал о том, что живет она там своей, отдельной жизнью и что жизнь ее отделена от него не только расстоянием, которое можно преодолеть, но чем-то гораздо более важным, непонятным и пугающим. Он понимал, что характер жены не похож на его характер, понимал, что на земле не бывает двух совершенно одинаковых людей, но вместе с тем — он это знал — множество неодинаковых, непохожих друг на друга мужчин и женщин после поры безмятежной влюбленности, став мужем и женой, все-таки связывают свою судьбу навсегда и никакие свойственные ему или ей привычки, привязанности, вкусы, никакие «житейские мелочи» по-настоящему уже не омрачают их жизни.

Андрей любил жену, тосковал без нее, постоянно думал о ней, о сыне. Долгая разлука тяготила его, не давала покоя, и он стал страшиться того, что разлука эта затянется на годы. Но что делать, как поступить, он не знал.

Невеселые его мысли прервал Ермолаев.

— Чего задумался, казак? — сказал он, протягивая Андрею руку. — Тебе, друже, журиться не положено. Саженцы для сада в полной сохранности, ямы для них вырыты и унавожены, участок обвалован, так что действуй, агроном. Через неделю-другую можно приступить к посадке.

— Да, на первой клетке можно сажать, — согласился Андрей, — там все готово. Ветер подсушит землю — будем начинать.

Напоминая о давнем их споре, Ермолаев хитро прищурился.

— Так ты вообще все же сделал по-своему, — сказал он.

— Думаю, что я был прав, — твердо сказал Андрей.

Спор у них шел о том, какие сорта плодовых деревьев должны занять большую часть будущего сада: летние или зимние. Ермолаев настаивал на летних сортах как наиболее ранних, а значит, более удобных для уборки. Андрей запальчиво возражал директору, считая, что позднезимние сорта яблок и — если удастся их добыть — груш дадут возможность снабжать население городов свежими плодами зимой, когда ни свежих овощей, ни фруктов нет.

Спор их тогда ни к чему не привел, но, когда Андрей добывал саженцы, он на свой страх и риск из тринадцати тысяч штук взял только четыре тысячи летних сортов, а все остальные — зимние…

— Ладно, — заключил Ермолаев, — куда ж теперь денешься? Будем сажать то, что есть.

Долго не расходились дятловцы с берега, все смотрели, как плывет по ожившей реке потемневший лед, как, громоздясь одна на другую, скапливаются льдины на крутой излучине, а потом, теснимые неодолимым течением освобожденной воды, с грохотом движутся дальше…

Вскоре после ледохода у станичников начались страдные дни. На совхозных огородах женщины высаживали чеснок, лук, сеяли редис, в парниках всходила нежно-зеленая рассада помидоров, заголубели всходы ранней капусты.

Андрей от рассвета до вечерней темени пропадал на своем участке. В тяжелых яловых сапогах, в потертой на локтях стеганке, в сбитом на затылок треухе, носился он между рядами ям, в десятый раз проверял планировку будущего сада, бежал к опушке леса, где были прикопаны саженцы, торопил рабочих, распекал нерадивых, которые то и дело собирались на перекур.

Наконец подошел долгожданный день закладки сада. Андрей попросил Ермолаева и Младенова посадку саженцев начать не в будни, а в воскресенье.