— Вот, — сказал машинист, подняв часы на ладони. — Это мне давали за двадцать пять лет моей работы. Тут написано мое имя — Якоб Ольбрих. Так меня зовут. Прошу вас передавать эти часы русским детям.

Заметив, что Александр колеблется, машинист багрово покраснел и смущенно и торопливо открыл обе крышки часов.

— Прошу посмотреть. Тут ничего плохого нет. Это честный подарок.

Александр, встретив взгляд машиниста, взял часы и крепко пожал руку старика.

— Спасибо, товарищ Ольбрих, — сказал он, — я передам ваш подарок.

— Я прошу еще, — помедлив, проговорил машинист, — передавать от немецких рабочих привет товарищу Ленину…

Оба старика чопорно поклонились Александру и вышли из вагона.

До Москвы дипкурьеров никто не беспокоил, но Александр так и не успел выспаться. Уже переехав границу, он попытался лечь и уснуть, но, закрыв глаза, тотчас же вскакивал и смотрел, цела ли сумка. Как Балашов ни успокаивал его, он отмахивался и бормотал:

— Ладно, Сережа, ладно. Вот вручу пакет, тогда уж отосплюсь за все дни.

На московском вокзале их встретил приехавший из наркомата Снегирев. Как ни старался он казаться невозмутимым, широкая улыбка выдавала его радость. Он обнял Александра, потом Балашова, похлопал их по плечам и закричал:

— Молодцы, ребята! Поехали!

Старенький, раздерганный «бенц» с пробитыми стеклами, немилосердно гремя оборванными подкрылками и посапывая поршнями, помчал их в Кремль.

— Отправляйся прямо к Владимиру Ильичу, Ставров, — сказал Снегирев. — Мы с Балашовым подождем тебя в приемной.

Оформление пропусков, длинный путь к вымощенному камнем кремлевскому двору, короткие ответы Снегирева на вопросы сидящих за столами людей — все это показалось Александру сном.

— Счастливый ты, — со вздохом тронул его за рукав Балашов.

— Ладно! — сочувственно посмотрел на него Снегирев. — Идите вместе, а я вас подожду.

Лицо Балашова расцвело румянцем. Он легонько ударил Александра по плечу:

— Слышишь, Саша? Вместе пойдем!

В небольшой, скромно обставленной приемной пожилой секретарь сказал негромко:

— Придется подождать немного. У Владимира Ильича товарищ Дзержинский.

— А вы доложите, — посоветовал Снегирев, — пакет от товарища Чичерина, и очень срочный. Приказано вручить тотчас же.

Через минуту секретарь вышел из кабинета.

— Прошу…

Взяв пакет и от волнения не видя идущего рядом Балашова, Александр открыл дверь.

Ленин сидел в отодвинутом от письменного стола кресле, положив ногу на ногу и охватив руками колено. Рядом с ним, у окна, в защитной гимнастерке, подпоясанной ремнем, стоял Дзержинский. Они обернулись на стук двери и замолчали, выжидая.

— Товарищ Ленин! Дипкурьеры Александр Ставров и Сергей Балашов, — громко отрапортовал Александр, и ему показалось, что он не слышит своего голоса.

— Здравствуйте, товарищи, — приветливо сказал Ленин.

— Разрешите вручить дипломатический пакет, переданный для вас лично народным комиссаром иностранных дел товарищем Чичериным.

— Слышите? — засмеялся Дзержинский. — Фронтовая выучка сразу видна.

Он подошел ближе и опросил у Александра:

— На каком фронте были, товарищ?

— На царицынском, товарищ Дзержинский, потом на северном и на польском, — смущенно и радостно ответил Александр.

Ленин вскрыл пакет, посмотрел на Дзержинского, усмехнулся:

— То самое, чего мы с вами ожидали. С благословения американцев союзники ведут к тому, чтобы свернуть конференцию или хотя бы перенести ее на дальний срок.

— Это естественно, — сказал Дзержинский. — Им надо время, чтобы перетасовать карты. Рапалло спутал им всю игру.

— Разрешите, товарищ Ленин? — ужасаясь своей смелости, проговорил Александр.

— Что скажете? — опросил Ленин.

Александр вынул из кармана часы.

— Когда мы стояли в Мюнхене, немец машинист Якоб Ольбрих просил передать вам привет, а эти часы — на хлеб голодным детям…

Дзержинский взял часы, поднес их к глазам.

— «За двадцатипятилетнюю службу», — задумчиво обронил он. — Старый рабочий.

— Спасибо, товарищи, — сказал Ленин, поднимаясь с кресла. — Идите отдыхать. У вас впереди очень много работы. Завтра вы поедете обратно в Геную…

Фиолетово-черный, с вороненым подгрудьем грач каждое утро раскачивался на вершине корявого вяза. Влажный апрельский ветер обдувал грача со всех сторон, лохматил мягкое, с дымчатым пухом подхвостье, валил птицу с тонкой ветки. Переступая чешуйчатыми, крытыми жесткой роговинкой лапами, гибко сжимая когтистые пальцы, грач цепко держался за ветку, гортанно кричал в небо. Железного оттенка, острый как нож клюв, белесые залысины до самых глаз — след долгой работы землекопа — говорили о том, что крепкая, видавшая виды птица не первую весну встречает в этих, чуть всхолмленных покатыми высотками, изрезанных балками и синими перелесками полях.

На вершине вяза хорошо пахли тугие пупышки нежных почек, пятнилась, набухала избытком соков бурая кора. Внизу, испещренная белым пометом, подсыхала, источая сырой запах прели, красноватая листва. На ближних и дальних деревьях хлопотали, возились, неумолчным гомоном славили солнце птицы. А вокруг неоглядно синело давно не паханное поле, и на нем сквозь редкий, ломкий старник уже пробивались бесчисленные стрелки молодой травы.

Среди множества крикливых спутников далекого, трудного перелета грач давно приглядел себе веселую, говорливую грачиху. Они вдвоем натаскали на толстый вязовый развилок обломки сучьев, уложили их крестовинами, вымостили ошметками палой коры, мягкими корнями подсохшей на межах наволочи. После свадебной игры грачиха положила в теплую падину гнезда шесть зеленоватых, усеянных пепельно-коричневым крапом яиц.

— Ну-ка, Андрюха, бери котелок да поедем в лес за грачиными яйцами, — щурясь на солнце, сказал дед Силыч. — Грач, сынок, он без капризов, все равно что курица. Ты выбери из его гнезда яйца, он их опять нанесет, не покинет свое гнездовье. А нам с тобой питаться куды как надо. Вот, значит, и заявимся мы в лес яичек собирать.

— Может, там уже грачата есть? — усомнился Андрей.

Дед мотнул головой:

— Не, для грачат рановато. Яйца сейчас свеженькие, хоть на базар неси.

Захватив алюминиевый солдатский котелок, Андрей и Ромка сели на коней и шажком поехали в лес. Сзади всех трусил на своем чубаром дед Силыч. За последний месяц кони понемногу стали набирать силу. Они еще были худы, как скелеты, но холки их зарубцевались, заросли розовой, молодой кожей, ввалившиеся глаза повеселели, движения стали более уверенными.

Лес оживал с каждым днем, и всякий раз ребята замечали в нем новое, то, чего не видели вчера. В кустарниках, как звезды, замелькали цветы ядовитой пролески. Под густым слоем прелой листвы выткнулись головки ранних грибов. Вчера еще на голых осинах лихо торчали вверх тугие, бахромчатые, с пурпурным рыльцем сережки, а сегодня они вытянули тонкие стерженьки, поникли, прикрывая собою пыльцу. Только недавно ребята бродили с дедом по холодным супесям лесной опушки, и там ничего не было, а через неделю на сугреве голубыми и синими огоньками засветились цветы медуницы.

— Смотри, Ромка, какой я гриб нашел! — кричал Андрей, вороша ногами листву.

— А я видел гадюку на пеньке, — с видом заговорщика шептал Ромка. — Скрутилась в кольцо и выгревается на солнце.

Дед Силыч добродушно посмеивался:

— Это уж ты брешешь, голуба! Гадюка полезет, когда земелька по-настоящему согреется.

Подвязав через плечо котелки — один свой, другой дедов, — мальчишки лазили на деревья, под оглушительный крик тучей летавших грачей выбирали из гнезд яйца, в кровь обдирали колени, вдоль и поперек располосовывали сшитые из мешковины брючишки. Дед Силыч, разложив костер, жарил на сковородке яишенку, сдабривал ее крупной, смешанной с махорочными крошками солью, которую он выгребал из карманов своей заплатанной стеганки.