— Бог все едино есть, — отозвался степенный Демид Кущин.

Дед Силыч посмотрел на него строго и сказал:

— Это дело мы тоже проверим…

Огнищане заночевали в монастыре. Они познакомились с председателем ржанской коммуны «Маяк революции» Саввой Бухваловым, и тот разрешил им осмотреть хозяйство коммуны.

— У нас пока глядеть нечего, — сердито сказал он, — неважное хозяйство. Впрочем, глядите. На прямую дорогу мы все равно выйдем… рано или поздно.

Коренастый, присадковатый, с наголо обритой головой, на которой синели глубокие шрамы, Савва Бухвалов появился в Ржанске совсем недавно. Лет пятнадцать он проработал в донецких шахтах, дважды был заживо погребен в штреках во время обвалов. Потом ушел в армию. В первые дни революции Бухвалов вступил в партию, стал комиссаром полка, несколько раз был тяжело ранен. После демобилизации вернулся на шахту, работал отбойщиком, потом был вызван в Москву и направлен в Ржанск. В Ржанском укоме ему предложили должность заведующего наробразом, но он насупился и сказал секретарю укома:

— Брось дурочку из себя строить! Какой из меня наробраз, если я в каждом слове три ошибки делаю! Прислали к вам рабочего человека для смычки с крестьянством — вы и направляйте его куда следует…

Уком направил строптивого шахтера в коммуну.

Огнищанские мужики походили по конюшням, критически осмотрели полсотни разномастных коней, зашли в огромный монастырский коровник, в котором бродили низкорослые коровенки, постояли в сарае, где хранились машины — три старые лобогрейки, три веялки, несколько буккеров и ржавый, кособокий триер.

— А скажи, голуба, сколько ж у вас в коммуне землицы? — поинтересовался дед Силыч, колупая на сеялке отставшую сыпь ветхой краски.

— Земли у нас хватает, — сдвинул брови Бухвалов, — нам передали всю монастырскую землю, две с половиной тысячи десятин. Да разве с нашими силами можно эту землю обработать? Четыреста десятин мы кое-как освоили, а остальную оставили под сенокос.

Демид Кущин усмехнулся:

— Разве ж вам выкосить столько?

— Известно, не выкосить, — прямодушно сказал Бухвалов. — Придется брать косарей со стороны и отдавать им каждую вторую копну.

Сидевший на лобогрейке Тимоха Шелюгин похлопал по голенищам, тронул пальцем белесый ус:

— Сотню десятин и мы могли б вам выкосить. С половины. У наших огнищан скотинки на осень прибавится.

— Скажите, — задумчиво протянул Дмитрий Данилович, — для чего ж организовывать коммуну, если такая штука получается? Ну, поработают люди год-два, а потом все равно разбегутся.

Бухвалов помрачнел, строго глянул на фельдшера:

— Ерунду ты мелешь, товарищ. Тут надо в самый корень смотреть, течение жизни понимать надо. Все равно мужики к этому пути придут, им некуда деваться, потому что безлошадный бедняк не управится с землей, которую ему дали, и обратно кулаку под ноготь попадет. Значит, одно ему спасение — в коммуне.

— Вы же сами говорите, что в коммуне у вас плохо, — возразил Дмитрий Данилович, — на черта ж тогда огород городить?

Грузный Бухвалов побагровел, медленно провел тяжелой рукой по колючей щетинке обритой головы.

— Напрасно ты так рассуждаешь, — сказал он, посматривая на мужиков. — Идея у нашей партии правильная, красивая идея: чтоб крестьяне-хлеборобы общим трудом хозяйство подняли, себя и весь народ накормили, чтоб все равными стали. Конечно, такую великую идею враз не поднимешь. Взять вот нашу коммуну: одни круглыми сутками в поле трудятся, а другие на печке лежат, получают же все одинаково и едят в одной столовой. Правильно такое положение? Думаю, что неправильно, а новый порядок установить не умею. Опять же и машин у нас для такой агромадной земли не хватает.

Лукаво ткнув Бухвалова под бок, дед подморгнул ему:

— Тяжину надо по силе подбирать. Не вырос еще, нет силенки — не надрывайся, погоди чуток. Сегодня не сдюжаешь, завтра не сдюжаешь, а придет час — сдюжаешь…

— Ты, видать, дедок, образованный, — усмехнулся Бухвалов.

Огнищане договорились с председателем коммуны о том, что они возьмутся скосить часть сена за половину и приедут через неделю.

Возвращались довольные поездкой. Почти всю дорогу говорили о коммуне, покачивали головами.

Постепенно разговор затих. На степь надвигалась темная ночь. Справа, за длинной полосой леса, погромыхивало. Теплый ветер принес резкий и свежий запах влаги. Сильнее зафыркали кони, прибавили шагу. Но гроза, как видно, приближалась медленно, тяжело…

В эту душную грозовую ночь многие не спали. Не спал и отец Никанор. Сидя на табурете в темной келье, он думал о близкой смерти, о том самом значительном, что, как ему казалось, было гораздо важнее жизни или смерти, — он думал о боге. Уже давно в сердце старика закрались беспокойные, устрашавшие его сомнения, и он, тревожно и смятенно всматриваясь в живое трепетание молний, жаловался себе на то, что перестал чувствовать его, всеблагого, вечного, как он верил, бога.

— Наг и обнажен предстаю пред тобою, сердцеведче господи, — шептал он привычные, давно знакомые слова, в которых как будто появился новый, страшный смысл. — От тяжести грехов моих не могу воззрети и видети высоту твою небесную… не могу, слабый, лукавый, грешный… не могу, окаянный, слепой и темный…

С наивной страстной надеждой Никанор вдруг начинал верить, что всемогущий бог явит свой лик ему, старому, умирающему человеку, который много лет служил богу. Но не являлся божий лик. Были только багряные зарницы, духота и тьма…

И тогда старик впервые в жизни, страшась своих слов, обратился к богу с гневным упреком:

— Напрасно, господи, отвращаешь лик твой от меня!.. Напрасно обходишь меня, как вода!.. Молчание твое возмущает!..

Борис Бразуль и есаул Крайнов ждали Анастаса Андреевича Вонсяцкого четыре дня. Он приехал усталый, недовольный и, не повидавшись с гостями, отправился отдыхать. Только в десятом часу вечера миссис Стивенс передала через лакея, что «его сиятельство» готов принять русских друзей.

Когда Бразуль и Крайнов вошли в большой, роскошно обставленный кабинет, навстречу им поднялся с кресла довольно высокий, слегка полнеющий брюнет с низко остриженными волосами и самодовольным лицом, которое время от времени подергивал нервный тик.

Учтиво поклонившись, Вонсяцкий сказал:

— Я в курсе всего. Графиня передала мне о вашем желании вручить письмо высокому лицу. Думаю, что это легче всего сделать через мистера Генри. Завтра мы вместе поедем к нему.

По манерам, по интонациям голоса, по движению рук трудно было угадать в Вонсяцком человека, который всего год назад рыскал но Крымским горам, грабил проезжих, выкрадывал богатых людей. Трудно было поверить, что сидевший в кожаном кресле красивый джентльмен не более как мелкий бандит и шантажист. Посматривая на «графа», Крайнов был уверен, что Вонсяцкий скрывает свое прошлое. Но тот в разговоре, не стесняясь миссис Стивенс, дважды повторил:

— Это было, когда я гулял с отрядом в горах и собирал дань с перепуганных дураков…

После ужина Анастас Андреевич заговорил с гостями о перспективах борьбы с большевиками.

— С каждым днем это становится все труднее, — сказал он. — И не только потому, что большевики укрепляют свои позиции, но главным образом потому, что наши силы разрознены, распылены по всему миру и при нынешних порядках не могут объединиться для удара.

— Какие порядки вы имеете в виду? — осторожно осведомился Бразуль.

— Политические, — отрезал Вонсяцкий.

Вертя в руках нож из слоновой кости, он сказал хмуро:

— Противоречия между капиталистическими странами и между отдельными капиталистами, к сожалению, действительно существуют. Все они грызутся, как собаки. Наш дряхлеющий мир требует омоложения, иначе большевики сметут нас в ближайшие же годы. Умные люди понимают это, и кое-где начинается процесс омоложения.

Крайнову было скучно, он с трудом удерживал зевоту, но для приличия спросил:

— Какого омоложения?