Но Жекки смотрела на себя несколько иначе. Привыкнув находить в людях черты, сближающие их с какими-нибудь животными, она прекрасно сознавала, что сама внешне больше всего напоминает пышущую здоровьем, меланхоличную и своенравную буренку. Особенно выдавали это сходство глаза, большие и влажные, под трепетно вздрагивающими черными ресницами. В обыденности, не замутненной взрывами негодования или приступами своеволия, они смотрели на мир точно так, как смотрит, отрываясь от пережевывания травы, мирно пасущаяся на лужайке корова — томно и грустно. Но стоило чему-нибудь или, боже упаси — кому-нибудь — хотя бы слегка вывести ее из себя, и те же самые кроткие воловьи очи наливались угрожающей, сметающей все на своем пути, ледяной сталью. Так что утвердившееся во мнении уездных «львиц» нелестное представление о Жекки, было не так уж далеко от истины: отбившаяся от стада бодливая коровенка, гуляющая сама по себе, да еще и сманивающая походя соседских быков.

«По крайней мере, Павлу Всеволодовичу наплевать на все это», — подумалось ей, когда Алкид перешел на более резвую рысь. Она ехала, не разбирая дороги, через лес, по земле, сплошь усыпанной яркими листьями, зная, что не заблудится. Серого не было видно за деревьями, но Жекки не сомневалась — он где-то поблизости. «И пусть, пусть… Вы, месье Аболешев, прекрасно знаете, что мне давно все равно», — мысленно добавила она, тут же бессознательно признав, что это как раз неправда. Ей хотелось, чтобы так было, чтобы ей было все равно. Но, внешне спокойно выказывая пренебрежение в ответ на его, как ей казалось, натянутое дружелюбие, она не могла похвастаться искренностью. Напротив, все, что так или иначе касалось ее мужа, Павла Всеволодовича Аболешева, на самом деле вызывало у Жекки самые живые, а в последнее время все более горькие чувства.

Вздохнув, она постаралась не омрачать печальными раздумьями столь приятно начавшуюся прогулку. Жекки отдыхала в лесу. Среди его безмолвия как-то легче дышалось, сердце билось ровней, мысли успокаивались. Она думала о том, какое все-таки это чудо — живой подлинный огромный мир, не нуждающийся в человеке, существующий помимо него, но столь хрупкий из-за того, что где-то рядом есть человек. Ей нравилось ощущать свою сопричастность этому миру, не хотелось его покидать, возвращаясь в свой ненастоящий человеческий, полный волнений и тревог. Здесь она начинала по-особому чувствовать. Ее способность воспринимать окружающее не обострялась, не ослабевала, но становилась другой. Невольно погружаясь в зыбкую череду лесных запахов, шумов и неявных, скрытых в нем жизней, Жекки как будто начинала смотреть на все вокруг глазами существа, по воле жестокого случая вырванного из свой родной стихии, и теперь, столь же случайно возвращенного к ней лишь для того, чтобы напомнить самой себе о том, кто она и откуда.

Остановив Алкида около огромной, вознесшейся к самому солнцу столетней сосны, она спрыгнула на землю и огляделась. Если взять вправо и обойти поляну, окруженную соснами, и идти дальше вдоль темной ложбины, то можно выйти на старую просеку, прорубленную специально в прежние времена для удобства охотников. Просека выводила прямо к дому лесника Поликарпа Матвеича, которого Жекки решила сегодня навестить. Поликарп Матвеич был одним из немногих людей, в ком она находила доброго друга и участливого собеседника. Но для начала нужно было подозвать волка.

Теперь, когда Алкид остался на поляне, а Жекки отошла довольно далеко в сторону, Серый, не спеша, подошел к ней. Присев на корточки, она вгляделась в него. Какой же он большой и сильный, когда сидишь с ним вот так, почти в обнимку. Как от него пахнет чем-то знакомым и вместе с тем чужим, какая манящая и властная энергия распространяется от его бесстрастной фигуры со слегка приподнятой к верху, вытянутой головой. Жекки протянула к нему руку и провела по жесткой, густой шерсти волчьего загривка.

— Серенький, хороший, — сказала она, вслушиваясь в его частое дыхание, и ощутив, как через руку передается его тепло.

Волк покорно стоял, изображая готовность стерпеть от двуногой все, что ей заблагорассудится. Жекки притянула его к себе ближе и обняла за шею, как обняла бы любимую собаку. Она бы давно завела себе собаку, сенбернара, например, или еще какого-нибудь лохматого, но Аболешев терпеть не мог собак. Приходилось с этим считаться.

— Хочешь хлебушка? Твой любимый. На вот.

Жекки достала из холщовой сумки припасенный для такого случая большой ломоть ржаного хлеба и протянула его волку. Пока тот разжевывал хлеб, она сразу увидела, каким он стал беззащитным. Должно быть, как все животные, пока они пьют или едят. И ни волк, и никакой другой зверь не стал бы так рисковать в присутствии человека. А Серый ее не боялся. Жекки видела, каким спокойным благодушием светились его желто-зеленые глаза. Обрадовалась, когда он уткнулся мордой ей в ладони, пахнущие хлебом и ее собственным запахом, и неожиданно поняла, что он их лижет. У него был шершавый, но почему-то удивительно нежный язык.

— Вкусно, да? Ах, ты, хороший, Серенький. Ну, в другой раз привезу побольше. А сейчас пойдем к Матвеичу. Мне нужно кое-что передать ему.

Жекки поднялась с корточек, ожидая, что волк, опередив ее, побежит в сторону просеки, но Серый не двинулся с места. Она посмотрела на него и увидела, что он смотрит на нее уже как-то иначе. Сейчас ей не хотелось бы встретить в его взгляде ту человеческую осмысленность, которая когда-то так поразила ее. Она хотела идти дальше, но видела именно тот таинственный, притягивающий взгляд, и не знала, что делать. Внезапно между ними наступило какое-то затруднительное молчание, которое иногда возникает между двумя людьми, слишком хорошо знающими друг друга и боящимися произнести не те слова или прервать понимание, возможное между ними только без слов. Серый не отводил от нее глаз. Жекки чувствовала это почти физически, как прикосновение чего-то горячего и живительного. Он не хотел, чтобы она сейчас шла к Поликарпу Матвеичу. Похоже, он вообще предпочитал никуда не уходить с этого места. Жекки почувствовала какую-то томительную неловкость, ей стало не по себе. Как это она раньше не задумывалась, что Серый все-таки волк, что он может одним рывком разорвать ее пополам, как мелкого детеныша косули, что не он, а она рядом с ним совершенно беспомощна. Но страха перед ним у нее не было. И на долю мгновения она не усомнилась, что этот зверь ей ничуть не опасен. Просто показалось, что сегодня она должна уступить ему. Точно так же, как она уступила несколько лет назад, когда впервые встретилась с ним, и когда он попросту спас ее, испуганную маленькую девчонку, заблудившуюся в диком, страшном лесу.

Жекки до сих пор съеживалась, вспоминая, какой беспредельный ужас она испытала, когда поняла, что осталась совершенно одна в глухом незнакомом месте, отстав от компании деревенских ребят, с которыми отправилась в тот день за земляникой. Она увязалась с ними по своей прихоти и потому, что всегда предпочитала играть с простыми босоногими мальчишками. И те охотно принимали ее в свои игры, тем более что маленькая барышня ни в чем не желала им уступать. И вот мальчишки ушли далеко в каюшинские дебри, и она, засидевшись на богатом ягодном месте, отстала от них. А когда попробовала найти дорогу, незаметно для себя начала уходить все дальше, и дальше в безлюдную глухомань.

Когда же наконец поняла, что заблудилась, вокруг непроницаемой стеной вздымались вековые сосны и ели. Огромные поваленные остовы упавших гигантов, покрытые мхом, лежали один на другом, и высокий, как скромный подлесок, папоротник скрывал ее почти с головой. Вокруг черная чаща, бурелом, ни души, ни звука, и никакой надежды услышать или увидеть кого-то сквозь надвинувшийся морок ужаса. Жестокий страх смерти, внезапный как смерч, вывернул все ее существо наизнанку. Охваченная им, Жекки упала ничком в заросли папоротника и громко отчаянно разрыдалась. Ей совсем недавно исполнилось одиннадцать лет. Она играла в бабки с крестьянскими мальчишками, любила шоколадные конфеты и готовилась будущей зимой танцевать на своем первом гимназическом балу. И вот теперь должна была неминуемо умереть, и смерть во всей своей зримой яви оскалила на нее беззубый бесчувственный зев.