Елене Павловне не пришлось долго уговорить супруга. Он отправился к Грегу с «выражением признательности» уже на другой день, ибо, чем дольше Николай Степанович чувствовал себя должником негодного человека, тем сильнее вскипало в нем раздражение. Необходимо было расплатиться как можно скорее, причем таким образом, чтобы и сама сделка, и уплаченная сумма, остались бы для всех тайной.

Вечером, когда состоялся визит к Грегу, доктор Коробейников, как всегда усталый вернулся домой. По его гневно сверкающим глазам было видно — встреча произвела на него неизгладимое впечатление.

«Это что-то неслыханное, — кричал Николай Степанович срывающимся голосом, тяжело перемеряя углы в гостиной, где Жекки вместе с сестрой разбирала ноты к предстоящему музыкальному вечеру. — Вообразить себе не мог ничего похожего. Представляете, он принял меня в своих апартаментах — он там снимает, видите ли, сразу три смежных номера, чуть ли не весь этаж. Вышел ко мне навстречу в нижнем белье, одной рукой прикуривая у коридорного мальчишки сигару, а другой — натягивая штаны. Что? Конечно, пьян. То есть не то, чтобы… однако уж точно не трезв. Делал вид, что просит извинить, а сам с нахальной мордой отшвыривал за кресла какие-то интимные женские тряпки и отпихивал ногой под диван пустые бутылки. Видите ли, не убрано. Каково, а? Как будто я мог восхититься всей этой грязью или он думал таким образом поразить меня? Свинья…

Нет, ну что бы вы думали? А ведь я слышал, будто бы он хорошо образован, что не чета всем этим нашим богатым купчикам, которые бесятся от шальных денег. Про него говорили, что он, видите ли, представитель уже европейского типа коммерсанта, типа, который набирает силу и у нас, и что… А-а, да чепуха все это. Зря только уши развешивал. Я больше скажу. Если таков тип новый и, как нам хотят показать поборники отечественного капитала, улучшенный вариант дельца, то я предпочитаю иметь дело со старым типом. Старый, по крайней мере, не корчит из себя цивилизованного человека, а ведет себя согласно своим диким первородным инстинктам. Этот же прячет под европейской выделкой нутряное гнильцо с самодовольством, которое у приличных людей не может вызвать ничего, кроме тошноты.

Да, разумеется, поговорили. Не бежать же мне было от него сломя голову, в самом деле? Так, ничего особенного. Предложил выпить — я, разумеется, отказался. А потом, не с того, не с сего, да еще с каким-то обидным недоверием: „У вас есть дочь?“ — „Что-что?“, — не понял я. — „Не пускайте ее на солнце“. Шута что ли он вздумал передо мной разыгрывать, не знаю. Я в двух словах объяснил, что Юра старший, что Женя родилась совсем недавно, и что его недоумение кажется мне странным, а он расхохотался. Даже люстра под потолком задребезжала. Впрочем, и без всяких его выходок было понятно, что он так же мало нуждается в нашей благодарности, как я в его обходительности. Едва ли он вообще способен оценить что-то, кроме смачной оплеухи. Ей богу, я едва удержался. В общем, дорогие мои, повидав этого, с позволения сказать, представителя нашей молодой буржуазии, я с удовольствием признаю — старина Маркс тысячу раз прав, и дни буржуазии, как класса, как паразитического нароста на теле человечества, уже сочтены».

Мысль, заключенная в последней фразе, вероятно, действительно слегка успокоила Николая Степановича. Он вздохнул, и, устало усевшись за стол, попросил себе чаю.

Разговор с Грегом и точно подействовал на него скорее в отрицательном смысле, но как-то неопределенно, поскольку первая же попытка заговорить о денежной стороне вопроса, натолкнулась на презрительный смех. Доктор подавил оскорбленное недоумение, смешанное с неожиданным приливом симпатии.

Вспоминая теперь о красочном монологе своего шурина и поднимаясь по высоким каменным ступенькам гостиницы, Жекки с ехидцей подумала, какой нежелательной должна будет показаться Николаю Степановичу случайная встреча с одним из здешних обитателей. Но, подумав о докторе, она тотчас поймала себя на мысли, что для нее самой такая встреча будет еще нестерпимей. «Избави Бог», — пронеслось у нее в голове, обдавая противным ознобом. Немного утешало лишь, что в случае чего, при столкновении с «новым типом» у нее будет надежный союзник в лице не дальнего родственника. Про Аболешева в качестве союзника, она, понятно, даже не вспомнила.

Гостиничный ресторан располагался на первом этаже и действительно по праву считался самым роскошным заведением в городе. В ярко-освещенном зале, показавшемся после грязной полутьмы улицы чем-то вроде ослепляющей сказочной пещеры Алладина, наполненной многоцветными переливами золота, рубина и хрусталя, в одной условной половине, образованной рядом колон белого мрамора, шла шумная купеческая гульба, в другой — более тихой, за разрозненными столиками расположилась прочая публика. Вышколенные официанты в черных фраках и белых передниках сновали между рядами под строгим надзором осанистого почтенного человека с умным взглядом — метрдотеля Жирова известного тем, что когда-то он служил помощником управляющего в знаменитой Лоскутной, в Москве.

Из купеческой части зала доносился густой гул голосов, прерываемый пьяными вскриками, всхлипами и взрывами страшного гогота. На небольшой эстраде играл русский оркестр: с полдюжины крепких парней в малиновых шелковых рубашках с балалайками, гармонями, бубном, деревянными дудками и трещоткой. Воздух разрывался от разухабисто-задорной плясовой. Некоторые, особо развеселившиеся купцы, подначенные собственной удалью и зазывной мелодией, пробовали прямо в проходах возле столов изображать путаные приемы неопознанного народного танца но, не встретив поддержки, под общий смех один за другим возвращались на свои места.

Жиров предложил доктору Коробейникову и его спутникам занять свободный столик в «тихой» части заведения. Как только к ним подошел официант, Жекки попросила воды.

— А по-моему в здешних кутежах что-то есть, — сказала Елена Павловна, радостно оглядывая шумящий зал.

— Да-с, и кормят здесь, кажется, на славу, — поддакнул доктор. Он в это время внимательно прочитывал меню.

Жекки, постепенно приходила в себя, отпивала воду и с опаской посматривала на Аболешева. Тот по обыкновению молчал, и хотя весь вид его демонстрировал покорное приятие всего, чтобы здесь ни происходило, Жекки понимала, что он переносит свое присутствие в этом кругу, как тяжкую повинность. Особенную обеспокоенность вызывал у нее русский оркестр. Жекки боялась, что Аболешев вот-вот не выдержит какого-нибудь замысловатого коленца, выписанного балалаечниками, и без объяснений покинет ее, как в синема. Тогда придется уйти вслед за ним, и получится что-то вроде семейного скандала. Но, приглядываясь к мужу, она все больше успокаивалась — пока Аболешев, судя по всему, был готов стойко выдержать назначенную ему пытку.

Между тем, бойко сыгранную, разухабистую плясовую сменила протяжная и грустная трель, и на эстраде появилась дородная девица в алом сарафане. Волна купеческого гула при ее появлении пошла на спад. За столиками тихой публики разговоры тоже начали обрываться на полуслове, и от одного к другому шепотом стали передаваться восклицания: «Она, она, Стеша». Очевидно, певица была хорошо известна завсегдатаям инских ресторанов и ярмарок. Сложив пухлые ручки чуть пониже выдающегося бюста, и уставив поверх голов слушателей красивые большие глаза, она затянула глубоким, очень хорошо поставленным сопрано:

— Что это она такое поет? — спросила Елена Павловна, обращаясь не то к доктору, не то к Жекки.

— Не знаю, — как-то подчеркнуто скоро отозвался Николай Степанович. — Ты слушай, слушай. По-моему, недурно звучит, а?