- Ну вот мы и проснулись. Какие мы молодцы... - с напускной лаской проговорила она - ... тихо, тихо... больной, вам нельзя много двигаться... 

Толстяк изо всех сил пытался высвободиться, но ровным счетом ничего не получалось. Его зрачки расширились, на лбу проступила испарина. 

- Не бойся. Это всего лишь небольшой укольчик. - толстяк замычал - Ну не убьет же он тебя... Это - эпинефрин, адреналин то есть. Он, напротив, не даст тебе умереть, - улыбалась она, - как бы больно тебе не было... 

Ее медицинское образование было незаконченным. И хирургом она так и не стала. Но несколько лет обучения - бесконечных лекций и долгих практик в анатомическом театре на безымянных телах - не прошли даром. Многие из ее однокурсников, практикуясь, чтобы как-то успокоить себя перед нерешительным рассечением человеческой плоти, подшучивали над телами - давали уменьшительно-ласкательные имена уже иссохшим, пропитанным формалином трупам, разговаривали с ними с напускной веселостью, расспрашивали их, как им жилось и не больно ли сейчас: "...вот здесь... а здесь... а правее?" Она же не шутила никогда. И никакого волнения перед мертвыми человеческими телами не испытывала. Единственное, к чему она долго не могла привыкнуть - невыносимый до обморока, впитывающийся, не только в одежду, но и, казалось, даже в кожу, ничем не смываемый и не отстающий едкий запах формалина. 

Неуверенные поначалу движения скальпелем со временем стали твердыми и точными. Она никогда не думала, препарируя тела, что перед ней - человек или то, что когда-то было человеком - живым, со своими радостями и бедами, чувствовавшим, мечтавшим, любимым или ненавидимым, была ли у этого человека семья или нет и помнят ли о нем сейчас. Если думать об этом - пожалуй, не так уж и трудно слететь с катушек и, чего доброго, начать размахивать чудовищно острым лезвием из закаленной хромистой стали над телами еще живыми и, не нуждающимися в хирургическом вмешательстве. Перед ней всегда было только тело. И не более того. Опытные хирурги и, по совместительству, преподаватели медицинского университета, в котором она училась, хвалили ее не только за превосходные знания, но и за прекрасную сноровку и бесстрастность, холодную голову и твердые руки и прочили ей блестящую карьеру.

Но они ошиблись. Ее талантливые руки и ясный ум так и не вылечили ни одного больного. Но смогли причинить страдания. 

Руки связанного слишком сильно дергались, чтобы точно попасть в вену, поэтому она сделала инъекцию в проступившую от напряжения на шее яремную вену. Запахнув длинный женский халат, найденный здесь же, в квартире, она внимательно, изучающе посмотрела в его остекленевшие от ужаса глаза и тихо произнесла: "Ну-с, голубчик, пожалуй, приступим?" 

Взмахнув скальпелем, словно дирижерской палочкой, она застыла на мгновенье, будто сосредотачиваясь на предстоящей работе, и уже решила сделать первый надрез как вдруг заиграла музыка. Это был телефон, выпавший из брюк толстяка на пол, когда она его раздевала. "Да ты у нас сентиментальный! - рассмеялась она - Вот уж не думала!" Из динамика телефона звучала песня из старого советского фильма "С любимыми не расставайтесь". Когда-то и ей эта музыка очень нравилась. Она подняла телефон. На дисплее была фотография уже не молодой женщины и моргал зеленый значок телефонной трубки. Фотография была подписана именем "Валя". 

- Красивая у тебя жена, толстячок. И заботливая такая. - "толстячок" все также пытался высвободиться, но все его попытки были совершенно бесполезны. Все, что он мог - беспомощное мычанье и слезы, градом катящиеся по багровеющему лицу. - Ну ничего. Ничего. С музыкой даже лучше.. - прошептала она, наклонившись к самому его уху. - Мы сделаем ей подарок. Итак... 

Движения ее были легки и уверенны. Все в точности так, как раньше. Но теперь она думала о том, что перед ней не мертвое тело безымянного человека - она знала, кому эта трепещущая, содрогающаяся в конвульсиях плоть принадлежит. Она знала, что это за человек, точнее, - знала что это за нелюдь и ей было невообразимо приятно ощущать... нет... не власть над ним... - она лишь была уверена в своей способности придать этому надрывающемуся в бессилии, с ума сходящему от нечеловеческой боли существу тот вид, которого он заслуживает. 

Вскоре кляп стал больше не нужен. Связанный уже не мог кричать. Ей приходилось периодически прочищать его ротовую полость от скопившейся крови и рвотных масс. Анатомируя его грудную клетку, она с интересом наблюдала, как в последний раз в грудной полости судорожно сжались и разжались его легкие. 

На все у нее ушло не больше часа. Дело было сделано, как ей показалось, очень даже неплохо. Она прошла в ванную, сняла окровавленный халат, тщательно вымыла лицо и руки и снова надела парик. Достала из сумочки помаду и подправила губы. Глядя на себя в зеркало, она не удержалась и оставила записку губной помадой на зеркальной поверхности: "Милый, ты был неотразим". После прошла снова в спальню и посмотрела на залитую кровью постель и распотрошенное на ней тело - ее сердце билось ровно, ее дыхание было размеренно. "Именно. Именно так" - с удовлетворением подумала она и вышла из квартиры, закрыв ее на ключ, взятый со столика в прихожей. 

Когда утром, жена полицейского и его шестилетняя дочка вернулись от бабушки, у которой, по некоторым причинам, в последнее время частенько оставались на ночь, первой закричала от ужаса девочка. Этот дикий, истошный вопль оказался последним, что от нее смогли услышать. Девочка от пережитого потрясения онемела и, скорее всего, как признавались врачи, навсегда. Кожа с лица убитого была аккуратно срезана по краям и отложена, как фартук, на макушку головы. От самого подбородка и до паха тянулся широкий разрез, кожа с груди и живота была стянута в разные стороны, выставляя напоказ посиневшее мясо мышц. Все содержимое брюшной полости было вынуто и разбросано по комнате. Стоял жуткий запах, вернее зловонная смесь запахов крови, человеческих испражнений и алкоголя. Прибывших вскоре полицейских рвало от увиденного и их едва хватило на то, чтобы отправить обезумевших жену и дочку в карете скорой помощи, так и не вернувшихся к привычному образу жизни после увиденного и оставленных на попечение местной психиатрической больницы. 

Полиция еще долго не могла понять - кто может быть способен на такое в их городе и тем более никто не думал, что это было только начало. Никакой шумихи в местных газетах не было. Решили не пугать жителей и это ей нравилось. Никаких истерик. Можно тихо и спокойно продолжать свою работу - исправлять наружность тех, кто не должен выглядеть как человек. 

Время было уже далеко за полночь. Пепельница набита окурками и поставлена на прикроватный столик. Она даже не выключила свет, все еще думая, что студент - чем черт не шутит? - еще придет. Но он, разумеется, не пришел. Двое наблюдателей снова резались в дурака и пили кофе из одноразовых пластиковых стаканчиков, изредка поглядывая на экран монитора. Она спала. Так и не расправив одеяло. Так и оставшись в иссиня-черном батистовом халате. Подложив руку под голову, как-то по-детски подобрав ноги к груди, она выглядела беспомощно и умиротворенно. Так, как, наверно, выглядят люди, которые хотят, чтобы их защитили. Она спала тихо и умиротворенно. И, все же, была в ней какая-то тревожность. 

Ей снился - песок. 

И ветер, поднимающий его небольшими, едва заметными воронками. И бескрайний, бушующий океан — темнеющий, сумрачный, все ближе накатывающийся белыми барашками неугомонных, вспенивающихся волн. Если так и лежать: на спине, раскинув руки и сгребая ими песок, собирая его вокруг себя и не закрывать глаза — можно чувствовать теплоту берега, видеть бесконечную голубую бездну еще совсем безоблачного неба, слышать рокот океана, его глубокое и размеренное дыхание и ощущать, как ветер с тревогой охватывает тело — предчувствовать приближение шторма. Насыщенная красками, рокочущая и пенящаяся, отдающаяся эхом от биения сердца жизнь.