– Приказываю: орудиям один, два, три немедленно сняться и занять позицию южнее Жерновки. Командиру четвертого орудия сержанту Пампейну и наводчику Богатыреву – оставаться на месте и прикрыть отход батареи!

– Есть!

– Продержитесь полчаса, ребята, – добавил Павел, глядя на черные от копоти и грязи лица батарейцев, – и тоже отходите. Мы будем вас ждать на новой огневой позиции – там, за деревней.

– Есть, командир, – ответил сержант. – Сделаем…

Днем прошел дождь, глинистые бока увалов и дорога раскисли. Машины с пушками на прицепе шли медленно – от увязания их спасали только цепи на колесах. Проскочив Жерновку и установив орудия, Дементьев глянул на часы: прошло уже пятьдесят минут, а четвертое орудие так и не показывалось. Следуя суровой логике войны, комбат мог бы уже спокойно списать эту пушку в безвозвратные потери – за холмами гремело, – но он почемуто не смог так поступить. Вместо этого лейтенант, передав командование батареей своему заместителю, посадил в «ЗИС5» десяток бойцов и отправился обратно – туда, где остались его бойцы.

На полдороге на них коршуном свалился «мессер». К счастью, летчик промахнулся – пропахал огнем обочину, свечой взмыл вверх и исчез в небе. А через пару километров они увидели машину, по оси застрявшую в луже, и отцепленную от нее и приведенную в боевое положение пушку – ту самую, четвертую. Возле орудия стоял наводчик Богатырев с двумя противотанковыми гранатами в руках, а весь остальной расчет, матерясь и меся сапогами грязь, тщетно пытался вытащить свою безнадежно увязнувшую пушку.

– Цепляйте орудие к тягачу! – крикнул Павел солдатам, а сам, оглядевшись, побежал к невысокому холмукургану, возвышавшемуся метрах в ста от дороги. Немцы были гдето рядом, он это чувствовал, и появись они в пределах прямой видимости, его артиллеристов они прихлопнут играючи.

Вершину кургана сабельным шрамом рассекал глубокий окоп; вокруг валялись каски, противогазы, винтовки. А в окопе лежали трупы наших солдат, которых при отступлении не успели похоронить, – в воздухе плыл приторный запах разлагающейся человеческой плоти. В глаза Дементьеву бросился крест, выложенный из стреляных гильз, вдавленных в мягкую земляную стенку окопа. «Бог спас» – припомнились лейтенанту слова ездового Тимофеева. «Наверно, ктото из них, – подумал Дементьев, глядя на лица солдат – на черепа, обтянутые мертвой почерневшей кожей, – выложил этот крест, почуяв смертный час, и шептал молитвы костенеющими губами. Тоже надеялся, что бог его спасет – да, видно, не спас… Хотя, может быть, он и выжил – ранен был и вывезен в тыл, или отошел со своими. Но я об этом никогда не узнаю…».

С трудом оторвавшись от зрелища открытой братской могилы, Павел посмотрел в степь и вздрогнул: на высотку шли немецкие танки – до них было километра два, не больше, – за ними маячили автоматчики.

До своих машин Павел добежал с рекордной скоростью. Второй «ЗИС» уже выволок из грязи застрявшую машину, и расчет уже прицепил к ней многострадальное орудие.

– Гони! – заорал Дементьев, вскакивая на подножку. – Жми давай!

Лейтенант уже слышал рычание танковых моторов, и холодили спину чужие глаза, глядящие через прицел.

– Танки за холмом! Погоняй свои лошадиные силы, пока из нас тут мелкий винегрет не сделали!

«Как там говорил Суворов? Глазомер, быстрота, натиск и… нахальство».

Изпод колес летели фонтаны грязи, веером ложась по обочинам. Павел оглянулся – второй грузовик несся следом, подпрыгивая на ухабах, и прицепленное к нему орудие при этом всякий раз кивало стволом, словно одобряя – мол, правильно, не дрейфь, проскочим.

Петляя по лощинам, обе машины проскочили под самым носом у выползавших на дорогу немецких танков. Бог не выдал, свинья не съела – несколько снарядов, выпущенных вдогонку «ЗИСам», разорвались далеко позади.

– А ты человек, командир, – негромко сказал Богатырев, стирая пилоткой ошметки грязи, испятнавшие его лицо, – не бросил нас. Я уже думал – придется подрываться…

* * *

В начале войны в Красной Армии не было штрафных батальонов – они появились позже, в сорок втором, после выхода знаменитого приказа «номер 227». А до того солдат и офицеров, осужденных военным трибуналом за различные проступки и преступления и не приговоренных к расстрелу, просто направляли в обычные воинские части «под надзор» и «для искупления вины», причем офицеров, как правило, разжаловали до рядовых. Именно из таких людей и был составлен расчет четвертого орудия второй батареи – расчет, который в дивизионе называли «бандитским».

В этом расчете собрались разные люди с разными судьбами. Наводчик Богатырев, сухощавый мужчина лет тридцати пяти, прибыл сюда в черной куртке танкиста со следами сорванных трех «кубарей» – знаков различия политрука. На вопрос Павла – как, мол, дошел ты до жизни такой? – он поначалу ответил «долгая история, командир», но потом рассказал. Богатырев служил в танковой дивизии комиссаром батальона и встретил войну 22 июня сорок первого года на западной границе. Дивизия отступала, неся огромные потери, и когда от нее остались рожки да ножки, дивизию расформировали. Уцелевших солдат и сержантов раскидали по другим частям, а офицеров направили в резерв в город Горький, где они ждали отправки на фронт. Ждали неделю, две недели, месяц – тишина. Денег поднакопилось, и Богатырев с приятелем – разумеется, тайком от начальства, – махнули в Москву кутнуть. Кутнули они славно, но тем временем нежданнонегаданно стряслась проверка. Отсутствие доблестных гусар в части было немедленно обнаружено, и по возвращении в Горький оба попали под трибунал. Не мудрствуя лукаво, трибунал влепил каждому по десять лет тюрьмы – по году за каждый день гулянки – с заменой отсидки «искуплением вины на фронте».

Командир расчета Михаил Пампейн родился в Прибалтике и мечтал стать моряком, но судьба привела его в танковые войска. Там его приметил комиссар танковой бригады и взял к себе ординарцем. Бригада отступала, теряя людей и технику, и в итоге комиссар струсил и приказал Михаилу отстрелить ему палец, чтобы попасть в госпиталь. И Пампейн выполнил приказ: взял карабин и выстрелил. В госпитале факт «самострела» установили – дознание, трибунал, приговор. Комиссар получил свое, а заодно пострадал и Михаил – за соучастие.

Остальные бойцы расчета были самыми настоящими уголовниками. Когда началась война, все они подали заявления в ЦИК с просьбой направить их на фронт. Лидерами этой блатной компании являлись воры Коваленко и Волошин – матерые мужики, битые и мытые во всех щелоках и достигшие веса в блатной иерархии. Дементьев не понимал, что заставило их пойти на фронт: конечно, лагерь – не сахар, но и фронт тоже не рай земной. На прямой вопрос комбата Коваленко сначала ответил так: «А я немецкого языка не знаю – как я буду работать по специальности, если немец возьмет верх?», а потом посерьезнел и сказал, кивнув на запад: «Оттуда ползет такое, что всем нам будет полный атас, будь ты хоть ученый, хоть рабочий, хоть вор. А я этого не хочу, командир».

А Волошин высказался еще прямее: «Ради нашего верховного пахана и его кодлы я бы и с нар не слез, но за нашу землю крови не пожалею – не буду лагерную шамовку жрать, пока ее другие обороняют». Сказал – и в упор посмотрел на Дементьева своими черными пронзительными глазами, понимая, что за такие слова можно попасть под расстрел. Однако Павел не стал никому передавать слова уркагана – он и сам, несмотря на свой невеликий жизненный опыт, видел: не все так славно в России. А на смертной черте фронта слова и дела человеческие имеют совсем другой вес и смысл, нежели в мирной жизни, и если тот, кто стоит с тобой рядом под огнем, тебе доверяет, это дорого стоит. К тому же лейтенант уважал Волошина за его неподдельную отвагу: Волошин сам попросился в разведку и действовал там дерзко и умело. Волошин был общителен, и от него Павел узнал многое о лагерной жизни – из того, о чем не писали в газетах. В колонии «за хорошее поведение» Волошин был расконвоирован и обслуживал семьи «врагов народа» – приносил воду и дрова семье Тухачевского, видел его жену Нину Евгеньевну и красавицудочь Светлану. «Зайду я к ним, – рассказывал Волошин, – а она сидит перед зеркалом и волосы расчесывает. Они у нее длинные были, шелковистые, как у русалки. Нет, не понимаю я – ну, расстреляли самого маршала, а бабто его за что мытарить? Не полюдски это».