Павел не выстрелил. Он протянул руку, вытащил у венгра из кобуры его пистолет и положил к себе в карман.

– Руки опусти, – сказал он, подкрепив слова выразительным жестом. – Кончилась для тебя война. – И улыбнулся.

Улыбка эта не была издевательскиторжествующей – это была спокойноуверенная улыбка победителя, без слов объясняющая, что раз враг поднял руки, то никто не собирается его битьпытать или казнить на месте. И венгр понял – губы его дрогнули в жалком подобии ответной улыбки, он ссутулился и побрел туда, куда уже сгоняли других захваченных в селе пленных, которых набралось человек восемьдесят.

– Товарищ капитан, некого нам выделять для их охраны, – сказал командир первой батареи, – у меня каждый боец на счету!

– Без охраны дойдут, не маленькие. Они небось радырадешеньки, что живы остались – им теперь сам Гитлер оружие в руки не всунет.

С этими словами Павел вынул из планшета листок бумаги, черкнул на нем несколько слов для тыловых служб – «пленные, венгры, столькото человек, начальник штаба 461го артдивизиона капитан Дементьев», – взглядом выбрал из толпы пленных самого солидного и вручил ему «сопроводиловку».

– Пропуск. Аусвайс. Топайте туда, – он махнул рукой на восток. – Увидите наших, покажите, примут вас по описи. Понял? Ладно, поймешь на месте. Шагом марш!

Никто из артиллеристов, следивших за этой процедурой, даже не удивился. В сорок четвертом пленных было уже столько, что их некуда было девать, и передовым частям не хотелось с ними возиться. Пленных немцев отправляли свои ходом на сборные пункты, и они благополучно туда добирались, даже не думая бежать по дороге или снова браться за оружие – к середине сорок четвертого гонору у «сверхчеловеков» существенно поубавилось, а жить хотелось всем.

* * *

Наступающая армия похожа на распрямляющуюся тугую пружину. Пружину сжали и отпустили; она ударила, круша все на своем пути. Однако затем пружина растягивается и постепенно утрачивает свою энергию – в реальности эта поэтическая метафора означает потери, понесенные наступающими, а также прозу войны: израсходованные боеприпасы и сожженное горючее. Пружина растягивается: для продолжения наступления ее снова нужно сжать – подтянуть отставшие тылы, – и смазать пополнениями стальные кольца ударной части этой боевой пружины.

Наступательный порыв 19й мехбригады иссяк под Станиславом. Атака была начата с опозданием, танки 67го полка попали на мины, а на улицах города впервые столкнулись с фаустниками и понесли серьезные потери. Тем временем немцы подтянули танки и авиацию и нанесли сильный встречный удар, отбросив наступавших назад на десяток километров. Коричневый Дракон оскалил зубы и показал, что силы у него еще есть, и что сдаваться он не собирается. Девятнадцатая бригада оставила Станислав, откатилась, и капитан Дементьев провел тревожную ночь, ожидая атаки немцев: сквозь растянутые на девять километров по фронту боевые порядки дивизиона немецкие танки прошли бы, как нож сквозь масло. Его друг Юра Гиленков на свой страх и риск оставил Павлу две «катюши» «на крайний случай», но, к счастью, ночной атаки не последовало, а утром начали подтягиваться наши отставшие артиллерийские и стрелковые части, и в небе снова появилась наша авиация, перелетевшая на ближние аэродромы.

К концу апреля фронт стабилизировался. Русские уже привычно выстроили прочную оборону, под защитой которой вновь начала сжиматься пружина дальнейшего наступления: война неумолимо шла на запад.

А 25 апреля 1944 года Первая танковая армия Катукова стала гвардейской. 2я, 3я и 4я танковые армии уже были гвардейским, но Сталин не стал менять нумерацию частей: он приберег первый номер для Катукова. «У нас теперь полуторный оклад, – шутили офицеры 19й механизированной бригады, – и двойная смерть». Это было правдой: на денежные аттестаты, которые пересылались семьям, гвардейцам начислялось в полтора раза больше (по сравнению с обычными частями), но и риск сложить голову возрос как минимум вдвое: гвардейские части, особенно танковые, направлялись на самые опасные участки фронта.

Однако с перспективой вполне возможной смерти люди уже свыклись – смерть стала обычным фоном жизни, которую они вели на войне. «Двум смертям не бывать, а одной не миновать, – говорили молодые офицеры, поседевшие в двадцать пять лет, жадно впитывая ароматы весны сорок четвертого. – А отдыхать, пусть даже недолго, приятнее, чем воевать – весна!» И они отдыхали, купались в Днестре и подставляли лица теплым лучам майского солнца, не думая о том, что ждет их завтра – есть у молодости такая счастливая способность.

А впереди у них был еще целый год войны – долгийдолгий год.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. ВЕДУНЬЯ

Твои глаза, как два тумана,

Как два прыжка из темноты

Скажи, скажи, каким обманом

В двадцатый век пробралась ты?

Леонид Дербенев, «Колдовство»

Первая танковая армия Катукова сражалась на Украине девять месяцев, освободив десятки городов и сотни сел и деревень, и Павел привык к своеобычности этого края, очень похожего на Россию, но в то же время заметно от нее отличавшегося, особенно здесь, на западе Украины. Он привык к местному говору и начал его понимать, привык к достатку и к мирному виду селений из числа тех, кого война пощадила, – эти села и городки утопали в зелени садов, все домики были аккуратно выбелены, двери и наличники обязательно расписаны голубой или красной краской, у ворот красовались стеклянные фонари. В чистых горницах здесь лежали на полу яркие домотканые коврики, стояли в каждой хате причудливо разрисованные сундуки, а на кроватях высились пирамиды пуховых подушек, от огромной нижней до крохотной верхней. В сельских домах России иконы были очень большой редкостью, а здесь, на Западной Украине, иконы с ликом Христа можно было увидеть в каждом доме – они висели на стенах по соседству с веерами застекленных фотографий, изображавших хозяина дома и всех его родственников, ближних и дальних.

Отличалась и здешняя одежда – мужчины носили сорочкивышиванки, а при взгляде на одежду женщин рябило в глазах: юбки, кофты и передники были расшиты узорами, на шеях девушек и молодаек красовались мониста – намысто, поместному. К русским здесь относились поразному – в большинстве случаев доброжелательно, однако Павел Дементьев уже знал, что если хозяйка на вопрос: «А где твой муж?» отвечает, честно глядя в глаза: «Та вин пыйшов у соседне село, скоро должен вернутся», это почти наверняка означает, что на самом деле муж ее обретается в какойнибудь националистической банде, прячется в лесном схроне, а то и сидит гденибудь в засаде, выцеливая в спину зазевавшегося красноармейца. Это удручало, хотя в целом Павел ощущал себя среди своих, в своей стране, освобожденной, а не завоеванной.

В конце июня 1я гвардейская танковая армия была переброшена на отдых северозападнее города Дубно: здесь, в прикарпатских лесах, она готовилась к наступлению и к предстоящим боям на территории Польши.

* * *

Баратин был самым обычным селом запада Украины, каких Павел видел уже много. Дивизион обживал небольшой лес, примыкавший к окраине Баратина, – солдаты строили землянки, маскировали пушки и тягачи. Власенко, верный привычке, остался жить в своем командирском фургоне, а Дементьев, Семенов и Федоров решили разместиться в какомнибудь деревенском доме, хозяева которого согласятся принять на постой троих советских офицеров. Облюбовав добротный дом на окраине села (поближе к своим батарейцам – так, на всякий случай), Павел отправил туда квартирьером своего ординарца Васю Полеводина – «наводить мосты», – и верный Василий с честью выполнил ответственное «боевое задание».

– Ждут нас, – доложил он, вернувшись.

Вообщето выяснилось, что не «ждут», а «ждет» – в единственном числе. Офицеров встретила кареглазая миловидная женщина лет двадцати пяти – в этом большом доме жила только она одна. Порусски она говорила чисто и правильно, и неудивительно: женщина эта оказалась вдовой офицерапограничника, погибшего на заставе неподалеку в первый день войны.