Пару бесконечно долгих секунд они стояли и смотрели друг на друга – молодой русский майор с пистолетом в руке и светловолосая немка лет двадцати пяти в коротком легком платье и жакете. А потом губы женщины дрогнули, и она пролепетала: «Herr Offizier… Ich…»

«Вот дура… Наверно, пришла домой за милыми сердцу ложкамиштанишками, а тут… И о чем она, интересно, сейчас думает? Что этот большевик сейчас ее пристрелит? Или завалит на широкую кровать – вон она, за ее спиной, самое то! – задерет подол, и… А что – он победитель, кто его осудит? Немцыто в наших местах что вытворяли, сколько баб да девок поизнасиловали! А может, она и сама не против? Бабенкато ладная, вон какие икры, да и груди из жакетки так и выпрыгивают… Замаялась без мужика, а может, мужик ее и лег давно в землю гденибудь в Белоруссии – вдовствует… Ишь ты, какая кобылка гладкая…». Но Павел, несмотря на все эти свои мысли, просто стоял и смотрел на женщину – только пистолет опустил: чего зря бабу пугать?

Ситуация сделалась и вовсе дурацкой – или уходи, или уж… А майор все смотрел и смотрел на немку, не в силах оторвать глаз от ее шеи и от груди, хорошо различимой в широком вырезе платья. И она тоже смотрела на него, и испуг в ее глазах малопомалу уступал место обыкновенному человеческому любопытству.

Как нельзя кстати внизу раздались голоса.

– Во, смотри, чистая хата! Комбату – то, что надо!

– Да тут и не ему одному места хватит…

– Эй, орлы! – крикнул Павел, поворачиваясь к лестнице. – Квартира уже занята – так что поищите для своего комбата другое место!

И уже спускаясь вниз, он еще раз встретился глазами с так и оставшейся стоять немкой и неожиданно для себя самого вдруг улыбнулся ей. И она ответила ему несмелой улыбкой…

* * *

Пришедшая в рейх война разрушила Германию – крупные города, в которых шли тяжелые бои, представляли собой сплошные развалины. Но городки и поселки пострадали меньше, и по ним можно было судить, как жили немцы.

Германия производила двоякое впечатление. Вся она была из серого камня, и имела какойто арестантский цвет с зеленоватым оттенком, наводящим грусть и уныние. Дома с остроконечными крышами, крытые черепицей и железом, могучие, просторные, стояли как солдаты в латах, тесно прижавшись друг к другу, и напоминали близнецов. Все деревни, поселки были очень похожи друг на друга, на одно лицо. И комнаты, и мебель, и сараи, и постройки, и сады, и дороги – все стандартное, одинаковое. Зажиточные дома (а таких было большинство) и особняки выглядели богато: все электрифицировано, для разного рода работ имелось множество машин и механических приспособлений. Внутри домов полно всякого добра, мебель тяжелая, крепкая, изукрашенная; на кухне много шкафов, полочек, на которых в продуманном порядке стоит и лежит многочисленная посуда; в подвалах хранится большое количество разносолов, компотов, маринадов. Одним словом – немцы: те самые, которые в большинстве своем были безжалостны по своей натуре, эгоистичны, и если им дана была власть над другими, они использовали ее со всей жестокостью, выколачивая из людей все, что возможно. Они были верными слугами Коричневого Дракона, а теперь из всех окон, из всех щелей свисали белые тряпки – мы сдаемся!

«Зачем они пришли к нам? – спрашивали себя русские воины. – Чего им не хватало, при этакойто роскоши? Что забыли они в наших нищих деревнях, где о такой жизни мы и не мечтали?».

В скотных дворах, похожих на крепости, было по пятнадцатьдвадцать коров, много лошадей, а свиней, коз, овец, кур, уток – без счета. Каждый зажиточный бауэр имел наемных работников, а с началом войны – и рабов, привезенных со всей Европы. С приходом наших войск все эти господа притихли, многие сбежали на запад. Оставшиеся вели себя смирно, при встрече в глаза не смотрели, глядели в землю или в сторону, покорно склонив голову, жалко улыбаясь и, видимо, гадая, что же будет, как поступят с ними эти веселые, с виду добрые русские солдаты? Пронесет или надо будет держать ответ – хотя бы за сыновей, которые шли на восток с оружием? Страх страхом, а жадность брала свое – все они зорко следили за своим добром, при случае стараясь защитить его грудью или угодничеством. И они охотно предлагали победителям своих белокурых дочерей – на час, на ночь, – лишь бы сохранить нажитое.

Почитание военной касты вообще было у немцев в крови – они быстро научились разбираться в знаках различия русских офицеров, и «герр майор» (даже если майору этому – Павлу Дементьеву – всегото неполных двадцать четыре года) был для них очень важной персоной, перед которой любой немец становился по стойке «смирно».

И русские солдаты принимали подношения и ласки немок – это было. И были среди этих солдат «кладоискатели» – в подозрительных участках они тыкали землю металлическим щупом и поднаторели в поисках закопанного. И приезжали в Германию многочисленные «проверяющие» с большими звездами на погонах, одержимые жаждой «подтрофеить» (это называлось «негласной репарацией»), и шли на восток груженые машины и целые эшелоны с «трофеями».

Во многих домах солдаты видели наши советские вещи и имущество с фабричными клеймами, русскими надписями: мебель, картины, зеркала, ковры, одежду, детские вещи и игрушки. И тогда уже хозяевам не помогали никакие ухищрения – ни угощение, ни шнапс, ни готовые на все женщины. При виде родных вещей русские солдаты зверели и крушили все немецкое подряд – они вспоминали горькие дни начала войны. И трудно их было за это осуждать.

А Павел Дементьев смотрел на все это добротное, богатое, но какоето прилизанное чужое и ловил себя на мысли, что все здесь както не так, не понашему, и ничто не радует глаз: нет нашего русского простора, все обработано, освоено, сжато. Даже лес и тот не как у нас – сосны посажены человеком, натыканы строгими рядами и стоят тощие, как спички; на земле ни травинки, ни листика, ни палочки, весь подлесок вырублен. Лугов мало, трава и цветы как будто искусственные, не живые. «Вот ты какая, Германия…» – думал он.

* * *

Обе девушки плакали – они никак не могли поверить, что все, кончилось их рабское житье, в Германию пришли солдаты со звездами на пилотках, и они говорят порусски – на языке, от которого рабыни почти отвыкли за несколько лет неволи, привыкнув к немецкому.

– Накажите их, пожалуйста! – умоляла одна из них, стройная и темноволосая. Ей было года двадцать два, не больше, но на вид девушке можно было дать и все сорок: по одному этому можно было сказать, что жилось ей тут совсем не сладко. – Они ведь с нами как со скотиной: работа не по силам, а хозяйка била, морила голодом, держала связанными в темной комнате, пока рукиноги не затекали. А хозяин… – она запнулась, но жажда мести пересилила чувство стыда. – Он хоть и старый уже, но здоровый бугай – откормленный. Придет вечером к нам в сарай, где мы спали, выберет одну из нас четверых, стащит с сенника за волосы, прижмет к углу, задерет подол, и… При всех… – она замолчала и опустила голову, пряча покрасневшее лицо. Вторая девушка тоже молча потупилась.

– А фрау его что же? – негромко спросил ктото. – Она как смотрела на это дело?

– Фрау? – девушка вскинула голову, и голос ее зазвенел от ненависти. – Фрау его так говорила: «Если мой Пауль захочет покрыть свиноматку – это, конечно, извращение, но это не повод для ревности. Так почему же я должна ревновать, если моему Паулю вздумалось покрыть самку недочеловека? Наоборот, это похозяйски: если эта самка принесет приплод, он в будущем может нам пригодиться».

– Товарищ майор, – услышал Павел, обернулся и увидел совершенно бешеные глаза смотревших на него троих солдат и сержанта. – Разрешите разобраться, а?

– Разрешаю, – сказал Дементьев и не узнал собственный голос: так ему свело скулы. – Только без мучительства ненужного, ясно?

– Так точно, товарищ майор, – сержант скинул с плеча автомат и взял его наперевес. – Есть без мучительства!

Солдаты вернулись через час и привели с собой еще двух освобожденных девчонок: изможденных, но радостных. Как они разобрались с рабовладельцами, Павел спрашивать не стал – он видел, как сержант, присев на травяной бугорок, пополнял патронами диск своего ППШ…