Куприянов выслушал Ушакова и продолжал:

— Вы говорите — народ, страна, недоедая, недосыпая, отрывая от себя, дают нам идеальную технику, поклонитесь своим отцам и братьям низко, до сырой земли… Верно! Надо расценивать технику как плод больших усилий… Если вести работу конкретно, политически, по-деловому, необходимо воздерживаться от выспренних лозунгов — они вредны, они убаюкивают. Я грешил, когда первый раз спустился через верхний рубочный люк. Сцепился с командиром. Теперь убедился: настоящий хозяин тот, кто, принимая корабль, въедлив, как сто совконтролей. Таков наш командир Волошин. — Куприянов вводил Ушакова в новую для него область. — Сам поход — заключительный этап, проверка невероятно сложных усилий множества людей. Атомная лодка — как бы слепок со всего государства, эталон индустрии, культуры, воспитания. Почти нет ни одной области жизнедеятельности государства, не участвующей в комплексном создании, обслуживании, надежности корабля. Копи, домны, плавильные печи, станки, электростанции; машиностроители, химики, математики, физики, прибористы, прокатчики, кабельщики, шлифовальщики, оптики, электрики — ну, все, все работают на нас. Крестьяне кормят и поят. Мы берем с собой книги и фильмы, пользуемся телевидением и радио, опытом гидрографических экспедиций, лоциями морей и океанов… Иногда мне становится не по себе: миллионы глаз смотрят на нас, каждый — участник в той или иной мере, нельзя же подвести, а?.. Мы должны сколотить офицерский костяк. Каждый офицер прежде всего инженер, а не инструктор по шагистике — ать-два! Офицеры — молодежь разных биографий, темперамента, привычек в земной жизни. У них разные вкусы, потребности. Одни холостые, другие думами прикипают к семье. Разное физическое состояние — кто сильнее, кто слабее. Различные индивидуальности и характеры… На земле они разные, под водой должны быть одинаковыми, забыть все, что их разъединяло, и укрепить то, что способствует объединению. Они обязаны полностью подчинить себя чужой воле, не теряя способности к самостоятельности и инициативе. Это не сборище безвольных амёб, а разумные существа, слитые для достижения единой цели. Вы ищете остров надежды, идеальный кусок будущего общества? Без всякого хвастовства скажу: вы многое увидите в походе. В лодке никто не полакомится за спиной товарища. Для всех один и тот же паек. Мы берем яблоки и съедаем их за семь — десять суток. Одним офицерам хватило бы дольше, но разве офицер возьмет яблоко, забыв о своем подчиненном? В лодке нет места для интриг, честолюбия, коварства, бахвальства, высокомерия, жестокости, злорадства, трусости, обмана.

— Добродетели, вынужденные обстоятельствами?

— Если хотите упрощать — да!

— Следовательно, при возвращении в обычную обстановку все возникает вновь?

— Лишь в какой-то мере.

— Как нормальное движение жизни?

Куприянов нашарил в ящике стола пачку сигарет, покрутил, отложил в сторону, вздохнул:

— Отвыкаю. Хотя тянет. Вернусь — задымлю.

— Разрешите считать это ответом на мой вопрос?

— В биологической жизни. Для надежности уточняю: рецидив пороков возможен при возвращении к прежним обстоятельствам, в прежней среде.

— Общественной?

— Уточните.

— Обстоятельства, присущие всему обществу, или индивидуальные? Вернулся, мол, к себе.

— Понимаю. — Куприянов ответил еще на один телефонный звонок, попросил прийти Лезгинцева. — Есть сорт людей, — продолжал он, — если без навешивания ярлыков — вредных по своему характеру: хитрят, мимикрируют, а, раскрываясь, выпускают вонючую жидкость. Наша задача — воспитать, не поддаются — списать. На ответственные задания таких не допускаем.

— Существуют инструкции, нормы порядочности?

— Инструкцией честь не лимитируется. — Куприянов не допускал иронии. — Нам нередко мешают извне, приезжают некие легкомысленные товарищи… — Смущенно замялся, мысль свою не развивал. Подойдя к окну, протер запотевшее стекло. — Люблю свои корабли еще и за их способность не бояться никакой погоды. Не страшны тайфуны и грозы, как поется в нашей песенке…

Снежный заряд, по-видимому, понесся над скалами и обрушился на беззащитную тундру. Доносился глухой рокот прибоя. День был, как и положено, ночью. Свет настольной лампы ломал лицо Куприянова. Казалось, то подбородок стал длиннее, то правая щека больше левой, то один глаз ниже другого.

— Товарищ Ушаков, можно вас попросить об одном одолжении? — неожиданно опросил Куприянов, когда по всем признакам аудиенция казалась законченной.

— Пожалуйста. Располагайте мною. Буду ли я полезен?

— Спасибо. — Куприянов замешкался с дальнейшими объяснениями, куда-то безуспешно звонил, советовался, похоже, с Голоядом. Чтобы его не стеснять своим присутствием, Ушаков вышел в другую, смежную комнату.

Столик, два стула, на стене — групповая фотография на фоне подлодок: главком, Максимов, бывший комфлота, переведенный на повышение, гражданские, судя по занятому ими месту на снимке — конструкторы.

Ушаков, стоя у столика, просмотрел «Красную звезду». Газета писала о долге. Красивые молодые офицеры снялись в позе киноартистов. Через речку, проламывая лед, неслись танки с длинноствольными орудиями. А было время, когда подводные танки считались невероятной тайной.

Куприянов вышел минут через десять в взвинченном состоянии. Не понимая, куда они так спешат, Ушаков еле поспевал за своим молодым спутником.

Недавно отбушевала метель. Свежие сугробы, казалось, еще шевелились. Матросы лопатами расчищали выезд из складов. По-прежнему горели фонари. Воздух был размытого фиолетового цвета, а снег лиловый. Вот так краски! Самый надменный враг импрессионизма поднял бы руки.

Куприянов остановился отдышаться после крутого подъема.

— Мы идем к Лезгинцевым, — выпалил он.

— Зачем?

— Спасать своего товарища. — Куприянов не скрывал гнева: — Она, словно дочь станционного смотрителя, решила бежать с Вагановым. Подумать только, перед самым походом! Мы должны спешить… — Куприянов, чтобы спрямить путь, полез вверх, проваливаясь в снегу почти по пояс.

— Послушайте, может быть, мне-то незачем?

— Прошу вас, — Куприянов приостановился, обдал его паром. — Я ее почти не знаю. Являться одному…

— Да и вам зачем?

— Как зачем?! — взвился Куприянов. — В таком состоянии в поход?

В квартире Лезгинцевых они не обнаружили никаких следов драмы: ни битой посуды, ни разверстых чемоданов и шкафов — чисто, благопристойно.

Хозяйка принимала неожиданных посетителей в домашнем халате — только-только из кухни.

— Помилуйте! Джентльмены! К женщине без предупреждения? Раздевайтесь, присаживайтесь, читайте «Неделю», пока я закончу. — Она растопырила пальцы. — Чистила треску. Ужасная проза…

Куприянов растерянно улыбался, почему-то дул на кончики пальцев, как бы отогревая их, и не решался присесть.

— Разве Юрия Петровича нет дома? — спросил он раздавленным голосом, когда хозяйка возвратилась.

Татьяна Федоровна устроилась в кресле, закурила и окинула крайне смущенного замполита презрительным, уничтожающим взглядом.

— Не притворяйтесь, Куприянов. Мне до чертиков надоели доморощенные Громыки. — Она затянулась, закашлялась, смяла сигарету. — Явились от имени и по поручению? Уговаривать или приказывать?

Куприянов овладел собою, губы сжались, жесткая складка прорезалась между бровями. Как не бывало ни робости, ни чисто юношеской застенчивости. Ушаков с радостью определил появление откуда-то изнутри того самого, что можно широко назвать комиссаром.

— Кто из вас разыгрывает комедию, Татьяна Федоровна? — спросил он.

— Ага, ясно. Как говорится, маски сброшены. Перед вами объект, такая-разэтакая женушка военнослужащего, нежелательный довесок… — Она яростно перешла в атаку.

«Ну, ну, как ты вывернешься?» — подумал Дмитрий Ильич, прикрывшись пухлым экземпляром «Недели» и делая вид, что изучает обведенную красным карандашом статейку.

Танечка костила всех и вся за превращение моряцкой жены в некий агрегат, рассказывала о тоске по самым примитивным развлечениям, издевалась над скучными, верными женами, а бытующий у моряков тост о женщине как о третьем солнце называла болтовней импотентов.