Другая закалка, разная клавиатура психических центров, и потому подводников не отбирают, а готовят тонко, длительно, педантично и, пожалуй, пытливо. К тому же происходит непривычная, чисто механическая смена дней, ночей, месяцев. Стрелка движется только по «московскому времени». Не всякому дозволено взглянуть через перископ и отдохнуть душой возле его голубой линзы.

Власть на корабле полно и безраздельно принадлежит только одному человеку — командиру. Территория его единоличной власти, казалось бы, невелика — суверенная площадь атомной лодки, зато в пространстве действие его государственной ответственности растянуто на 40 тысяч морских миль. Командир обязан выполнить приказ, заставить верить себе подчиненных, уметь сосредоточиваться на главном, не поддаваться панике, мужественно встречать любую опасность: он последним покидает корабль.

В истории советского подводного флота не было случая неисполнения приказания. Ни одна подводная лодка не была захвачена врагом, как никогда не спускал своего знамени перед противником ни один надводный корабль, дравшийся под советским флагом. Славные традиции повышали чувство ответственности.

Волошин по праву считался ветераном молодого атомного подводного флота. Он ходил к полюсу, Беринговым проливом — в Тихий. Однако своими знаниями не кичился и на этот поход вымолил, вернее, выбил себе штурманом прославленного аса-полярника Стучко-Стучковского.

Старший помощник Гневушев плавал с Волошиным, сработался с ним, понимал его с полуслова и старался не докучать мелочами. Команда подобралась на славу, почти без новичков, проверенные в Арктике офицеры, старшины и матросы. Значки отличников и участников дальних походов почти у всех, а кое-кто имел ордена и медали.

Продолжалось движение к полюсу. Именно — движение. Размеренный гул турбин, вращение бронзовых винтов ощущались организмом. Дмитрий Ильич потрогал виски — испарина, ему показалось — ломит голову в затылочной части. Оглянувшись, воровски проглотил пилюлю, поискал воды, приник прямо к крану, запил.

В каюту бесшумно вошел Лезгинцев, остановился, что-то поискал хмурыми глазами, присел на корточки возле шкафчика, принялся проворно перебирать книжки и тетради.

— Питьевая вода там, — быстро перелистал тетрадку, — если желаете, в кают-компании можно получить кофе.

— А-а, это вы, Юрий Петрович?

— На меня не обращайте внимания. В походе я буду плохим собеседником, а тем более застольным… Это ваши книжки? Понимаю. Куприянов нагружает пассажиров по линии общества «Знание». Я их переложу в сторонку. Ишь сколько вы награбастали… — Нашел необходимое ему, какую-то запись, скрутил тетрадь трубочкой, прихватил несколько яблок из корзины. — Вы не стесняйтесь, милый друг, пока ранет еще жив. Я его быстро перетаскаю своим ребятишкам.

Уходя, он помедлил, покрутил возле головы пальцами, как бы что-то вспоминая, и вот тут-то произошло неожиданное: он заметил на переборке фотографию Зои.

— Супруга? — Лезгинцев пристально всмотрелся в фотографию.

— Дочь. Зоя, — сдержанно ответил Дмитрий Ильич.

— Повезет кому-то, — сказал Лезгинцев.

— Может быть, не на месте повесил или нельзя?

— Нет, нет, очень хорошо, на месте, — поспешно успокоил Лезгинцев. — К тому же я свою супруженцию не балую. Она не любит моей работы, и я ее принципиально не беру в плавание… Только ради гармонии сделаем следующее: пришпильте медной кнопочкой, нате-ка вам, а булавку уберите. Вот теперь отлично. Кстати, если хотите иллюзий, отдергивайте эту шторку, за ней ничего секретного нет, и включайте дневной свет. Окно раннего степного утра. Полюбуйтесь на пейзаж. Сам следил за мастером, серию стычек выдержал с финансистами…

Лезгинцев оставил Дмитрия Ильича возле переборки, где вопреки старым представлениям о подводной лодке вместо труб, горячих и холодных, и многожильного кабеля, вместо лампочек, посаженных в тюремные проволочные клетки, горело под светло-матовым стеклом встающее над степью солнце… Панно из теплых сортов древесины изображало разбуженную рассветными красками степь, с копнами свежего сена, уходившими к осветленному горизонту. Невольно защекотало в горле, теплей стало на сердце, другим показался строгий «король параметров» Юрий Петрович Лезгинцев, человек, с которым свяжутся нити их жизней. А степь розовела, просыхала, пахло росой и травами — всем тем, что было оставлено далеко позади, ради чего шли в фантастические и трудные походы молодые люди нашей Советской страны.

Волошину подчинялась команда ракетоносного корабля. Лезгинцеву было доверено атомное сердце «Касатки».

Дмитрий Ильич погасил свет — умерла степь. Осторожно, будто боясь кого-то разбудить, вышел из каюты. По коридору доносились еще не взятые в полон поглощающей системы запахи кофе.

Возле карты похода стояло несколько матросов. Штурманская последняя отметка показывала истинный курс, немного отличный от заранее начертанной прямой. До полюса оставалось девятьсот семьдесят миль.

В офицерской кают-компании лениво передвигали фигуры на шахматной доске капитан-лейтенант Исмаилов и начальник медицинской службы Виталий Юльевич Хомяков, его называли просто — доктор.

— Зайдите к химику, товарищ Ушаков, — сказал Хомяков, — вас вооружат «карандашиком».

— Так у нас называют дозиметрический прибор, — объяснил Исмаилов, — эту самую будут вам измерять… радиацию. Слушайте, доктор, теперь уж я не пощажу вашу сиятельную мадам…

— Разбой, Исмаилов! Потерять ферзя!.. — Хомяков заспорил, набросился на партнера, обвиняя его в бессердечности.

На засмугленном лице противника выражалось теперь полное удовольствие. Маневр удался. Исмаилов применял свою тактику — расслаблял противника, убаюкивал его, а потом, воспользовавшись малейшей оплошностью, нападал.

Дмитрий Ильич пристроился на краешке стола: можно записать в дневник впечатления о засекреченной Юганге.

Мысли не трогались с места. Беспорядочно и сбивчиво теснились они в голове. Самые высокие порывы вдруг иссякали, как бы улетучивались, и пустота заполнялась обыденным, таким же, как и на грешной земле. Исмаилов говорил о каких-то надбавках, о полярных и подводных, доктор охотно вторил ему. Потом завелись о жилье — кому-то дали, кому-то отказали. Опять то же самое!

Нет, заботы одни, но люди другие. Среди них не отыщешь бездельников, любителей полегче прожить.

Свет под матовым плафоном. Есть запасная лампа, хирургическая, с отражателем. Кают-компания дублировалась, как операционная. Имеется еще одна каюта для медицинских целей, там и дозиметрическая лаборатория. Туда и следовало зайти за «карандашиком». Вот самое главное, что будоражит мозг… «карандашик». В нем и есть основное, признаки нового века.

Вошел командир корабля, снял пилотку, уселся в своем кресле.

— Вам у нас не жарко?

— У нас не особенно жарко, — подчеркнул Дмитрий Ильич, закрыл дневник.

— Советую одеться полегче. Свитер теперь ни к чему.

— Больше по привычке, Владимир Владимирович.

— Понятно, ходили на дизельных. На них в наших широтах хоть на коньках, а летом, да еще если на экваторе, — в трусиках. — Он вызвал вестового и распорядился принести кофе. — Только пусть Серафим смелет йеменского и заварит покрепче, товарищ Анциферов.

Вестовой, белобрысый матрос с игривыми, лукавыми глазами, нырнул в дверь.

— Последний год служит, — сказал о нем Волошин, — хочет попасть в специнститут, в Ленинграде. Смотришь, пройдет время, объявится ученый или инженер…

Волошину трудно удавалось сближение с новыми людьми. Он завидовал некоторым своим общительным товарищам: у них все получалось проще, и жили они легче.

Шахматисты открыли вторую партию. Раздосадованный неудачей, Хомяков терпеливо переносил насмешки Исмаилова.

— Странно устроен человек, — сказал Волошин, — идем подо льдами, каждую минуту, того и гляди… А им все до бабушки.

Появился вестовой с кофейником и чашечками на разноске, достал из буфера сахар, открыл коробку с печеньем.