— Слишком бедно для таких обобщений. — Кисловский ответил резковато. Он только сменился с вахты, устал. — Я представлял спортсменов тупицами, а узнав их поближе, понял, как ошибался. Ученых я считал недосягаемыми мудрецами, нашел среди них подлинных густокровных кретинов…

В другой раз он же сказал:

«Офицеры в походе, притом на таком гранитном маршруте, подчинили себя только одной цели. Мы отрешены от внешних событий. Жить старыми новостями — толочь воду в ступе. И все же между собой у нас идут потасовки. Мы ершистые. Ничто человеческое нам не чуждо… По-видимому, мы не съели еще с вами положенный пуд соли».

Матросы, старшины… Они обслуживали огромное хозяйство атомного ракетоносца. Какие бы гимны ни пели автоматике, все же пресловутая «железка» оставалась «железкой». Механизмы требовали присмотра, смазки, регулировки, замены деталей, проверки, проворачивания. Никогда не пустовала мастерская, где вращались станки, завивалась стружка из-под резца. Каждый отвечал за свое заведование, и эти незримые круги, как звенья цепи, связывали всех, сохраняя устойчивый ритм движения от Юганги к Юганге.

«Касатка» вышла на простор. Скрытность, конечно, не самоцель, а лишь одно из условий задачи, и все же вернее избегать «караванных путей». Скоро лодка окунет свое лохматое тело в загадочное течение смерти — Куро-Сио, а дальше… «компас укажет», как заявил Куприянов.

Дмитрий Ильич зашел в гидроакустическую рубку. Вахту нес Донцов. Незримые щупальца приборов рыскали по дну, по сторонам, впереди.

Донцов вчитывался в таинственную книгу океана и, переворачивая страницы, тут же переводил язык условных знаков в короткие фразы русской речи, передаваемые вахтенному офицеру.

В четверг, следовательно через двое суток, Донцова принимают в партию. Мичман Снежилин просит Ушакова прийти на собрание. «Я обязан, — сказал Ушаков, — как коммунист». «Простите, капитан третьего ранга, — Снежилин смутился, — нашего товарища будут принимать… Я напомнил, товарищ капитан третьего ранга».

А дальше все по-прежнему в рубке. Мичман Снежилин никогда не откажет во внимании, усадит гостя на низкий стульчик, расскажет о работе своего «цеха».

Ребята ходили в разные широты и накопили коллекцию «песен моря», записанную Альгизом Бердянисом на магнитофоне.

— Мы разрушаем устоявшиеся предрассудки, — степенно объясняет Бердянис. — Выслушав разговоры рыб, вы впредь никогда не назовете их немыми.

На столике — портативный магнитофон. Песня дельфинов записана в Средиземном море. «Голоса» атлантической сельди.

— Послушайте, какой стройный шум, рокот, нет, лепет. — Бердянис склонил над магнитофоном льняную голову с отросшими косичками. — Сельдь не поет, зато послушайте, какие голоса у касаток. Что вам напоминает? — Бердянис повторяет запись. — Голос касатки похож на звук, издаваемый вилкой при царапанье фаянсовой тарелки.

Вот другая, грубая песня — трубный звук винтов военных кораблей, близкий распев гидролокаторов.

— Нас нащупали, хотели засечь, — говорит Снежилин. У него крепнет подбородок, жестче становятся скулы, мягкое выражение полностью смывается с его лица. — Корсары хотели нам что-то подстроить.

— Это было у Азорских, — Бердянис снимает валик, читает титул, — мы ловко их окрутили. — Теперь не только у Бердяниса, но и у мичмана появляется улыбка. — Сейчас мы послушаем другую. — Бердянис наклоняется к ярко-желтому ящичку, бережно высвобождает из картонного футляра ленту, заправляет на аппарате и, подняв палец, просит о внимании. — Это в районе Антарктики. В самом начале наш китобой, матка, а вот закрутились гарпунные суда.

У Бердяниса узкая талия, сутулая длинная спина и короткий затылок. Он слушает, почему-то прикрыв ладонями уши, локти на коленях, глаза полузакрыты, дыхание сдержанное, весь — внимание. Он тихо вышептывает:

— Прошли кашалоты… а это тунцы… акулы… винты авианосца. Густо по накату звуков, почти фуги Баха…

Донцов подзывает Снежилина. Бердянис выключает магнитофон. Мичман склоняется возле Донцова, их плечи — вплотную. Ушаков кивает Бердянису, выходит и сразу окунается в особую атмосферу центрального поста.

Вахтенным офицером Акулов, в спецовке с погонами. Картушка гирокомпаса строго на юге. Стрелка указателя скорости приближается к максимальной. Акулов понимающе ловит взгляд Ушакова.

— Мы проковырялись в Беринговом. Нагоняем. По-видимому, скоро нагоним.

— Значит, идем хорошо?

— Хорошо! Одно удовольствие нести вахту.

— Где командир?

— Отдыхает. Подо льдами ему пришлось основательно… — Акулов потер нос ладошкой, весело подмигнул глазом: — Всем пришлось. Я и то скинул трешку.

— Неужели три килограмма? — Ушаков внимательно оглядел коренастую фигуру Акулова. — Признаться, никогда бы не подумал.

— Еще бы такую недельку — и продевай, как нитку в иголку.

— Впереди вам предстоит?..

— Предстоит. — Акулов отдал команду в машинное. — За свой ракетный я спокоен, Дмитрий Ильич. Отстреляемся ловко.

— Так уж и спокоен? — подзадорил его Ушаков.

— Не будем искушать судьбу, — строго согласился Акулов, — скажем гоп, когда перескочим.

Партийные собрания обычно проходили в кают-компании, но теперь оно было перенесено в первый отсек. Здесь, сразу после водонепроницаемой переборки, была площадка. Внизу, спиной к заряженным торпедным аппаратам, в тесноте, да не в обиде разместилось не менее тридцати человек.

На площадке устанавливался столик и такие же раскладушки-стулья из тонких алюминиевых трубок с сиденьями из парусины. Президиум из трех человек, избранный в течение двух минут, усаживался значительно дольше под веселое оживление «зала»: массивный Стучко-Стучковский занял вдвое больше места, чем полагалось председателю собрания, стеснив двух остальных членов президиума — Мовсесяна и Снежилина.

Начали с приема в партию Донцова. Все, как обычно. Секретарь партийного бюро зачитал заявление, объявил фамилии рекомендующих, попросил рассказать биографию. Необычным было остальное — отсек, место, занесенное в протокол с точным указанием координат (постарался штурман), вся обстановка собрания в глубине Тихого океана, куда закинуло этого рабочего паренька, пытавшегося выкроить что-то связное из своей биографии, а ее и всей-то на полстранички.

Донцов закончил, помял пальцы, ощупав их один за другим. На вспотевшем лице появилась виноватая улыбка. Ему нечего было о себе рассказать. Конечно, если покопаться поглубже, проникнуть в его мысли, узнать все, что продумывалось им после вахт на своем губчатом матраце, немало бы возникло проблем.

— Все, что ли, товарищ Донцов? — спросил Стучко-Стучковский.

— Кажется, все… — Донцов полуоборачивается к Снежилину, ловит его ободряющий кивок и продолжает с волнением, глядя строгими глазами туда, вниз, на товарищей, хорошо знакомых ему: — Мне подсказали — надо говорить все. Если утаишь — будешь носить в себе, выскажешься вслух — организация разделит твои заботы…

— Правильно говорили, — ободрил его Куприянов.

— Не знаю, куда его занесет, — буркнул Ушакову Лезгинцев, — парень-то он диковатый…

Донцов сбивчиво начинает с того самого отцовского коробка с медалями и, постепенно овладевая речью, рассказывает об «игрушках».

— Товарищ Донцов, это к делу не относится, — не выдерживает Мовсесян.

Донцов выжидает конца запальчивых не то советов, не то упреков.

— Продолжайте, товарищ Донцов. — Волошин с явным неодобрением обращается к парторгу: — Вы, товарищ Мовсесян, не хотите, что ли, делить его заботы?

С рассказом о медалях Донцов обращается к Волошину: говорит угрюмо, будто сердится. Он намерен все выяснить, все высказать, чтобы не осталось в прошлом его ничего неясного. Донцов логично развивает свою мысль и требовательно добивается ясного ответа.

— Отец говорил, что у них на шахте в тридцать шестом вредители подожгли газ метан, погибло двадцать три человека. Вредителей забрали, расстреляли. — Донцов гневно махнул сжатым кулаком. — Как же иначе? Разве можно врага жалеть?