Московское время — двадцать часов. Скоро смене на вахту. Где-то на рейдах спустили флаги, коки заваривают чай. А здесь многое иначе. А в Москве, на улице Гарибальди? Возможно, трескучий мороз или поземка с милым снегом, бьющим в лицо, огни фонарей, люди несут дедов-морозов, игрушки, елки… Неужели бывает такое? А затем в памяти возникает главный доктор с жесткими усиками и мягкими глазами. «Вы представляете, куда вы себя добровольно замуровываете на два-три месяца?» Белугин с ивовой корзинкой крымского ранета. Милый, добродушный Белугин.

Полуденный зной прожаривал шпиль Петропавловки. От решетки Летнего сада ложились натуральные тени на коврик.

На командире пижама, под ней белая, а не серая майка. Ушаков тогда выпил второй стакан холодного боржома, облизнул губы. Есть же на свете такая прекрасная влага. Кто-то уверял — течет прямо с горы, хоть купайся.

А здесь тесно, как ни кичись отдельной каютой, а та же клетка. Еще и еще ячейка. Здесь проходит частица жизни, у иных — ее добрая половина. Освоил ли он, командир, свое значение для тех, кто с ним, далеко не хрупких и уравновешенных? Они обязаны подчиниться ему, если даже он прикажет замуроваться и заживо похоронить себя в стальном отсеке. Каждый — частица общей судьбы, а он объединяет их в монолит. Он — центр. Возле него вращаются пылинки микрокосмоса, подчиняясь стройным законам сохранения материи. А он ведь всего-навсего человек, такой же, как и все. А может быть, и не совсем такой? Можно стать рядовым журналистом, средненьким архитектором, поверхностным руководителем, а вот здесь срезана средняя норма. Командиром подводного корабля может быть только самый лучший. Пусть кто угодно оспаривает, а это так и по логике, и в практике.

Корабль — его любовно назвали «Касатка» — отшвырнул за винтами Ледовитый, Беринг, Командоры, проник, не замеченный ни птахой, ни зверем, на большие дороги, вильнул с караванных маршрутов в глубину Куро-Сио и мчался на курьерском запале к Индийскому океану.

Недавно была принята информация из штаба о положении в стране и сведения о районе плавания. Государство жило в том же темпе: уверенно, спокойно, достойно.

Волошин усвоил привычку в беседах поменьше касаться служебных дел. По твердому его убеждению, эта область деятельности мало заманчива для посторонних. Засекреченная скука. Сухие схемы и расчеты. Математика вместо эмоций. Его докторская диссертация об атомных подводных лодках — сугубая теория. Ничем не подкрепить, ни одного боевого примера, кроме учебных действий…

— …Вы постараетесь меня нокаутировать? — невесело отшутился Ушаков. — Спуститься в идеальный мир, чтобы и здесь получить тумаков?

— А почему идеальный? — Волошин открыл вторую бутылку, следил, как вскипают и лопаются пузырьки углекислого газа.

— Я вам однажды говорил, Владимир Владимирович.

Ушаков поудобней устроился в узком полукресле. Увидел семейную фотографию, подумал: «Мяч, везде мяч. Наступит время, мяч вышибет все из мозгов. Футбольная вакханалия одержит верх над ленивыми классиками, философами и прочими мудрецами. Так вам и надо. Не ходите вразвалку, надевайте трусы, бутсы, валяйте на арену или истошно вопите со скамеек амфитеатров. Маленький мяч превратится в большой. Леня Волошин вступит в дворовую команду. Сегодня он мечтает о подводных рейсах, завтра его на лопатки положит всемогущий кожаный мяч, надутый велосипедным насосом».

— О чем вы думаете? — спросил Волошин.

— О чем? Если не скрывать своих мыслей — о футболе.

— Неужели? — Волошин удивился.

— Представьте. Поглядел на переборку и подумал… Ваш сын как насчет мяча?

— Обожает. — Волошин всмотрелся в фотографию. — У нас в Юганге трудновато. Ребята оккупируют закрытые площадки. В фаворе ручной мяч. Если репортаж по радио о международных матчах, все пропади — уроки, сон… У вас сына нет, насколько мне известно.

— Хватит мне и одной доченьки.

— Почему так грустно?

— Просто не сообразил с интонацией, — безулыбчиво отозвался Ушаков, — а если пооткровенней… — он замялся, выпил боржома, — по-видимому, общее явление. Чем старше дети, тем дальше родители. Я болезненно любил свою дочку, тосковал о ней, переписывался, ждал ее корабликов и каракуль, а чем дальше, тем суше, глуше. В общем… засуха. А потом вырастет, как из-под земли, развязный молодой человек, обзовет предком и… что же дальше? В старые куклы играть? Хватит. Напустил тумана… Итак, и в главном мне не повезло, проваливается моя идеализация подводной ячейки.

— Я знаком с вашим… — Волошин подбирал слово, — тезисом. Куприянов мне рассказывал. В Юганге он вас, как бы сказать, поднакачивал. Обещал вам идеальный кусок будущего общества.

— Был такой разговор с замполитом. Но и тогда он рассуждал уклончиво…

Волошин выслушал, не перебивая, дальнейшие рассуждения Ушакова, и не сразу продолжил разговор, как бы осмысливая сказанное.

— Ваши соображения излишне субъективны, — сказал он.

— Если субъект высказывает свои мысли, иначе быть не может. — Дмитрий Ильич потускнел, обиженно продолжил: — Наивность не украшает мужчину…

Волошин заложил ногу за ногу, скрестил на колене пальцы, лицо его стало строже.

— Видите ли, мою точку зрения на дипломатию вы знаете. Поэтому хитрить не могу. Я человек определенной профессии, военный, это мое главное преимущество. Мне не позволено роскошествовать мыслями. Да я и сам не хочу. Я крайний сторонник дисциплины. Я терплю у своих подчиненных празднодумие только в том случае, если оно не мешает им исполнять свои обязанности. Не люблю обтачивать углы характеров. Перенося свой принцип на вас, скажу, если вы думаете так, бог с вами, Дмитрий Ильич, но у вас профессия убеждать других. Не останетесь ли смешным в их глазах? Коллектив подлодки почти полностью отрешен от земли, от ее соблазнов, неурядиц, вредных контактов и всего прочего, способного повлиять на неустойчивую человеческую натуру. Хорошо, согласимся. Дальше порассуждаем с ваших позиций. Никто из нас не борется за кусок хлеба. Мы обеспечены мукой, духовками, дрожжами. Кем обеспечены? Производителями продуктов. А мы заурядные потребители. Страна поднатужилась, не отказала. Выдала нам по потребности, чтобы мы развернули свои способности…

— Вы атакуете меня с утилитарных позиций, — возмутился Ушаков, — траншеи ваши мелкие. Я взываю к духу, а вы переводите на кашу…

Волошин не перебивал, кое-где поддакивал и, когда собеседник снова стал «на ровный киль», продолжил:

— Согласимся с вами, допустим, что вслед за первым ударом лопастей гребных винтов за кильватерным буруном осталась вся земная скверна, все «буржуазные пережитки». Что верно, то верно, склоки внутри лодки бессмысленны, подсиживать некого, нелепа борьба за кресло, и карьеризм полностью лишен корней. То есть нет бульона, питательной среды для выращивания вибрионов?

— Хотя бы! — обрадованно воскликнул Ушаков. — Разве это уже не плюс?

— Плюс. Но знак «плюс» поставлен необходимостью. Из сосуда выкачали бульон. Термостат не подключен к источнику энергии. Но приходится вас разочаровать, существуют вибрионы, на которые не действуют даже якутские морозы. Они замирают, притаиваются и — чуть переменилось — снова закопошились… Я критикую вашу теорию, чтобы не попасть в липкий сироп. Если бы мы рассуждали по-другому, по-вашему, к чему бы тогда наша повседневная воспитательная работа? А ее ведут офицеры, старшины, партийная организация, комсомол, газета, доморощенный клуб, даже «Гайка левого вращения»…

Позвонил вахтенный. Волошин натянул китель, извинился.

— Вступили в гидролокационный контакт с неизвестным кораблем. Подождите.

— С каким кораблем?

— Предполагают, подводный. — Он надел пилотку, застегнулся, — На параллельном курсе…

Ушаков остался в каюте. Секундная стрелка хронометра медленно обстукивала синевато-белый циферблат. Если объявят боевую, надо поспешить в центральный. А пока лучше всего расслабить мускулы, вытянуться, прикрыть глаза и пребывать в том состоянии, которое называют погружением в нирвану. Прошло двенадцать томительных минут. Нирвана не получилась, мозг напряженно продолжал свою работу. Еще две минуты, еще одна… Дмитрий Ильич решил уходить. Вернулся Волошин.