— У меня панцирь! Я сам его отковал. Камни отскочат… Препарируя жизнь, я достигаю первичной истины. У меня все покрепче…

— Не уверен. Пусть меня бьют по живому. Зато без панцирей. Даже разочарования могут быть дороже мерзлых прогнозов…

Кисловский удивленно приподнял брови. Вряд ли ему легко было сохранить самообладание, однако он выдержал и дальнейший напор приятеля. И когда тот выговорился, побарабанил тонкими ухоженными пальцами по столику, сказал:

— Чепуха! У меня нет никаких мерзлых прогнозов… Если я не ошибаюсь, Дмитрий Ильич, у вас есть к нам вопросы?

— Вы не ошиблись. — Ушаков не поддался на игривый тон и продолжал серьезно: — Вы знаете, что такое острова Туамоту, не просто географически?

— Понятия не имею! — откровенно признался Кисловский. — А ты, Василий?

Тот пожал плечами.

— И я не знал, — сказал Ушаков, — как не имел представления об островах Россиян и почему они рядом с Туамоту, за тридевять морей от той же россиянской Калуги. А острова Лайн что за штука, и почему они в скобках именуются Центральные Полинезийские Спорады. — Ушаков жестом остановил Кисловского, попытавшегося тут же ответить: — Извините, я хочу закончить свою мысль. Мне предстоит всего-навсего товарищеское собеседование с матросами, а я роюсь в книжках, атласах, лоциях. Никому не хочется осрамиться, а вы?

— То есть? — Акулов заинтересовался. — Вам кажется, что мы более легкомысленны? Нам безразлично — осрамимся ли мы? По-видимому, дело идет о запуске?

— Вы угадали.

— А это? — Акулов указал на свои расчеты.

— Нет-нет, — вмешался Кисловский, — разреши мне, Василий? Насколько я понимаю, Дмитрий Ильич смущен нашим поведением. Несмотря на предстоящее большое дело, мы шутим, препираемся, зубоскалим, не бродим с глубокомысленным видом, вышептывая заклинания… — Он притронулся к руке Дмитрия Ильича, пытавшегося возразить ему: — Простите, я шучу, однако таков ход выводов…

— Я беру шире, Кисловский!

— В общем масштабе? Тем более. — Кисловский поднялся. — Каковы мы, молодые кадры, юнцы, зелень? Маломощные хирурги, препарирующие жизнь? Надейтесь на нас, Ушаков! — Кисловский загорелся, стал совершенно иным, как бы сбросившим панцирь, которым он только-только бахвалился. — Грец с ними, с Туамоту, мы россияне! В предстоящем деле мы разобрались и не подведем. Это наш хлеб, гордость, честь и все прочее оснащение нашего гражданства. Если мы пытаемся прояснить го или иное, вас не должна смущать наша пытливость. Я люблю бродить по извилинам своего мозга…

— Глупо! — с досадой воскликнул Акулов. — Во-первых, оставь это «я», а потом — напыщенные дурацкие слова «бродить по извилинам мозга». Любишь ты блукать в дебрях, Кисловский, если уж откровенно…

— А ты предпочитаешь опушечки — безопасней, проверенней? А где же те самые камни, которые летят в тебя? На опушечке? Как вы находите, Дмитрий Ильич?

— На опушке больше света. — Ушаков постарался уклониться от прямого ответа. — Неужели вы не соскучились по солнцу.

Бледное лицо Кисловского чуточку затянулось нестойким, малокровным румянцем, на губах замерла улыбка. Затем он встряхнулся, уставился на Ушакова прищуренными насмешливыми глазами, ядовито спросил:

— У кого разрешите получить кусочек солнца?

— Иди ты!.. — вспылил Акулов и, не дослушав Кисловского, вышел вместе с Ушаковым.

— Вы к себе? — спросил Акулов.

— Да, — ответил Ушаков. — Видите? — взглядом указал на книги.

— Вы не подумайте о нем дурно, — нерешительно попросил Акулов, — он хороший парень. — Стеснительность не позволяла Акулову высказаться до конца в защиту своего друга. — Скачет пока в одиночку… — Помялся, искоса взглянул на Ушакова, продолжил: — Женится, обзаведется наследниками, влезет в оглобли, привыкнет и к травке… — Акулов похвалил его за твердое желание служить подводному флоту: — Профессионально он безупречен. А как он любит свою мать, Дмитрий Ильич, если бы вы знали!.. Плохой человек ведет себя по-другому…

— Ну что вы, — Ушаков успокоил его. — Я и сам вижу. Я не призван судить кого-то, от моего «хорошо» или «плохо» ничего не зависит, а вообще, спасибо… — Дмитрий Ильич пригласил его к себе. Акулов хотел войти, услыхал голоса, музыку, отказался:

— Пойду обратно. Успокою дружка.

— Неужели его надо успокаивать?

— Ведь и в самом деле не поверит, — Акулов оживился. — Панциря-то на нем фактически никакого. Все придумано…

В каюте кроме Лезгинцева, полулежавшего на койке с закинутыми за голову руками, сидел возле магнитофона старший помощник. Лицо Гневушева из-за усталости было безучастно. На появление Ушакова он почти не реагировал, только приподнял и опустил белесые реснички да шевельнул кистью руки, вяло спускавшейся с колена.

— Чего ж в полутьме? — громко спросил Ушаков, укладывая в стопку принесенные им книги.

— Глаза пусть отдыхают. — Лезгинцев говорил нехотя. — Если нужно, иллюминируйте.

— Нет-нет, зачем же! — Ушаков устроился возле Гневушева. — Что прокручиваете?

— Трофейную, — сказал Лезгинцев, — у своих ребят выудил. Пока вы им лекции готовите, они сами поднимают на высоту эстетические вкусы.

— А мне нравится, — возразил ему Гневушев.

— Чувствую, — буркнул Лезгинцев, — когда с ног валишься, самый раз еще и в душе поковыряться. Перемотайте бобину, запустим для свежего уха. Не возражаете?

— Пожалуйста, — согласился Ушаков, — я с удовольствием.

Гневушев перемотал, проверил насадку ладонями, поднял покрасневшие, набрякшие веки, предупредил равнодушно:

— Лента записана впритык с руководящими указаниями некоего Лезгинцева, так что наберитесь терпения на пять сантиметров технического пафоса, а дальше — популярная салонная полуцыганщина.

Где-то, в том самом салоне, эти гитарные переборы и хрипловатый воркующий мужской голос, возможно, и укладывал на лопатки тоскующих индивидуумов, но здесь песня звучала странно, не к месту:

Такие песни не отыщешь в сборниках. Ими не торгует Музгиз. Певцы понаслышке известны. Как правило — москвичи. Есть среди них своеобразные таланты. Им нельзя отказать в способности пробуждать чувства, обычно дремлющие в душе любого человека. Вертинский это умел делать лучше всех, потом появились эпигоны закулисной, кулуарной лирики. И что ни говорите, а молодежь тянулась к подобной продукции, даже в подводный корабль затащила.

Гитара бренчала:

— Забирается все же куда-то, если не в душу, то под мышку, сукин сын, щекочет, — сказал Гневушев, — и в песне, и в арестантском голосе бурчит приятная отрава. Вернемся, пойдут ребята на отдых, пусть крутят, а ныне — в рундучок, Юрий Петрович. Дай-ка ленту мне, я проверю ее на штурмане.

— Э, нет! Ты еще Милованову покажи. В рундучок так в рундучок. Да и Мовсесяна не информируй. Поднимет шторм в медном тазике…

…А лодка шла и шла. Ни на один миг не останавливались винты. С неумолимой последовательностью выполнялся приказ. Никто не запеленговал «Касатку». Призрачной тенью, распугивая стаи макрели и тунцов, сшибая с ходу меч-рыб, стремительно неслась советская атомная субмарина.

В районе острова Самоа назойливо привязался, по-видимому, хорошо оснащенный поисковый корабль. Нащупав подводную лодку, он кинулся за ней по всем правилам охоты. Ломаные курсы в форме классического зигзага все же не позволяли ему поддерживать гидроакустический контакт с подлодкой. Затем появился второй — такого же типа. Само по себе это не было крупной неприятностью, хотя полностью рассчитывать на деликатность не приходилось. Волошин забирался в гидроакустическую рубку и вслушивался в свирепые мелодии мощных винтов. Команда продержалась по боевой двадцать три минуты, пока маневрами курса и глубиной корабли не стали прослушиваться на кормовых курсовых углах. Волошин дал отбой и приказал приготовиться к обеду.