Юрию Михайловичу Беленькому

посвящается

Глаза женщины вылезали из орбит, она пыталась крикнуть, она прижимала к себе голую девочку, лет четырех-пяти, но рты обеих были запечатаны кусками черного скотча, а тела примотаны проволокой к коричневому телу сосны.

Мужчина плеснул из канистры. Женщина судорожно дернулась, упираясь ногами в истоптанный снег, бензин потек по ее волосам, лицу, груди, стекая на голову ребенка. Мужчина обошел сосну кругом, поливая обреченное дерево и обреченных людей, вылил остатки на ворох одежды у их босых ног, туда же швырнул пустую канистру. Второй палач стоял рядом, опершись джинсовым задом о крыло джипа и спокойно наблюдая за приготовлениями.

Некто третий, покуривая, наблюдал «из-за кулис», стоя за кустами орешника в ста метрах от сцены драмы. Мужчина чиркнул спичкой.

Сухо треснули два выстрела, и оба палача свалились в грязный снег с простреленными головами.

Зритель подобрал гильзы, положил окурок в карман, положил карабин на плечо и вышел из-за кулис.

Он подошел к трупам и осмотрел их, поворачивая головы носком ботинка, — обе пули прошли навылет. Он перевел взгляд на сосну, — не более чем в двадцати миллиметрах над головой женщины белела свежая царапина, там, где пуля содрала кору.

Не выпуская рукоять карабина, он размотал одной рукой проволоку, уронил ее на землю и пошел прочь.

Смеркалось и подмораживало, через сотню шагов он обернулся, — голая женщина и голый ребенок неподвижно сидели в снегу у подножия дерева, он пошел назад.

Женщина дрожала, и девочка дрожала, они смотрели прямо перед собой, их рты были все так же запечатаны, из носу у обеих текло. Он повесил карабин за спину и рывком поднял их на ноги, они остались стоять в том же положении, дрожа и не двигаясь с места. Он поднял с земли одежду и попытался их одеть, но вся одежда оказалась порезанной на куски. Тогда он подвел их к джипу, втолкнул на заднее сиденье, утрамбовал оба трупа в багажник, бросил сверху ворох воняющих бензином тряпок, сел за руль и повернул ключ зажигания.

Он прослужил семь лет в погранвойсках и после этого, — тринадцать лет в разных подразделениях милиции. За это время он приобрел два диплома, два ранения в голову, двоих детей, мучительных, как два ранения в голову, привычку к крови и водке и непоколебимую уверенность в том, что человек есть дерьмо, дерьмом был и дерьмом пребудет во веки веков.

Вымучив выслугу лет и украв кое-что, по мелочам, он поставил свой самогонный аппарат на даче в лесу и предался заслуженному, мрачному пьянству.

Где его и разыскала его бывшая подследственная, бывшая соотечественница, бывшая подруга и бывшая жена, которая, отбыв срок замужем за богатым американским извращенцем и уморив его, вернулась на историческую родину, чтобы забить последний гвоздь в крышку гроба предпоследнего мужа.

Забивание гвоздя растянулось на год и высекло искру, воспламенившую охапки баксов, брошенные вдовой на угли былой любви, и он, подобно Фениксу, вышел из вспыхнувшего костра обновленным и в новом качестве — альфонса.

Ему понравилось, он успел слетать в Париж и выпить водки в кафе «Куполь».

Но в организме его старой жены и новой возлюбленной, помимо сердца, склонного возгораться и затухать со скоростью и регулярностью газовой конфорки на коммунальной кухне, был еще один орган, в котором горел вечный огонь, неугасимый и сжигающий любое количество самых несгораемых жидкостей. Однако при всей своей коммунальной склочности и стервозности местечковой лахудры, помноженной на большие нью-йоркские деньги, — жадной она не была. Поэтому, когда она отбыла с очередным любовником, он остался в своих штанах от Диора, при даче, превратившейся в нечто среднее между дорогим борделем и фортом на Диком Западе, расположенной на двух гектарах обнесенного частоколом леса, и при некотором количестве наличности, завалявшейся в широких карманах штанов.

Теперь жить, вроде бы, стало и не для чего. Ему было сорок пять лет, он получил от жизни все, что хотел и много из того, чего не хотел, но не приобрел никаких привычек, которые помогли бы ему скоротать жизнь, не обремененную заботой о хлебе насущном и присутствием лахудры, присутствие которой было единственным светлым моментом в его жизни. Сам того не осознавая, он всю жизнь — отдавал. А теперь, когда жизнь вернула долг, — он не знал, что с этим делать и даже тяжело ненавидимая ментовская работа стала казаться не таким уж плохим временем.

Но судьба спивающегося эсквайра — была не его судьбой, и жизнь внесла свои коррективы: однажды в ворота его усадьбы постучали трое молодых людей и попросили денег, на нужды ветеранов спорта, — регулярно и в твердой валюте. Он невежливо отказал. Тогда они вразумили его, прямо у ворот, забив при этом монтировкой его собаку. Благодарение Господу, путь от усадьбы до трассы, через лес, — был неблизок. Когда он догнал их наперерез, виляя на мотоцикле между деревьев, он был все еще пьян, у него раскалывалась много раз травмированная голова, в глазах двоилось, и ему было не до церемоний. Отогнав машину в лес, он допросил оставшегося в живых, пока двое умирали в салоне с пулями в животах. Оставшийся в живых много кричал и много хрипел потом, но в промежутке успел назвать адрес уважаемой ветеранской организации, а также имена и домашние адреса уважаемых учредителей. Эти ребята хорошо понимали в «стрелках», «толковищах» и кулачных разборках, но к войне они готовы не были. В тот же вечер, закопав трупы, утопив машину в озере и приняв пару таблеток амфетамина, он легко перебил их всех, вместе с женами и собаками, — от детей Бог его упас. Будучи достаточно опытным оперативником и никак не засветившись на месте, он понимал, что вычислить его невозможно: искать будут в той же среде, и очень вяло будут искать, однако, два последующих месяца ожидания, заполненных боевым дежурством, позволили ему снова почувствовать себя живым. И ему это понравилось.

Много лет назад еще молодым опером он познакомился с настоящей ведьмой. Однажды он разыскивал одного цыгана, который был задержан за какую-то ерунду с коноплей, выпущен под подписку и скрылся. И вот он подошел к дому, где, теоретически, проживал этот цыган, у ворот сидела ветхая старуха, которая на все вопросы отвечала «нет». Тогда он толкнул калитку и вошел во двор, навстречу ему сразу вышла молодая и очень красивая женщина, предложила пройти в дом. И он вошел.

На столе стоял самовар, две чашки, какие-то конфеты в вазе. Они сели за стол, и он, попивая чай, рассказал ей прямо и без утайки, очень подробно, о цели своего визита.

- И что ему будет? — спросила женщина.

- Года полтора будет, — ухмыльнулся он. — Учитывая, что цыган.

- Значит, ему не надо являться? — спросила женщина.

- Конечно, нет! — возмутился он. — Скрыться надо, а через год о нем никто и не вспомнит.

- Ну, ладно, — задумчиво сказала женщина. — А у тебя проблемы? Деньги нужны, да?

Проблемы были, он был должен, а платить было нечем. Он так и сказал.

Женщина протянула ему пачку денег, и он взял, — потом оказалось, что там нужная сумма, копейка в копейку. Сразу вслед за этим он обнаружил себя идущим по улице к своему райотделу, в другом конце города.

Ночь он провел, пытаясь понять, как он мог сделать то, что он сделал, и как с ним могли сделать то, что с ним сделали — а на следующий день пошел искать ведьму.

У ворот сидела все та же ветхая старуха, не обращая на нее внимания, он прошел во двор и в дом. На этот раз дом оказался полон народу, там шла какая-то цыганская гулянка. Он спросил Таню. Он не помнил, чтобы ведьма называла свое имя, но совершенно точно знал, что ее зовут Таня. Ему ответили, что Таня здесь не живет, а только приходит иногда, и никто не знает, когда она придет. Он ушел, но явился на следующий день и продолжал упорно приходить, принося старухе у ворот конфеты и водку, пока не застал ведьму одну.