Машину сильно качало.

— Где? — снова спросил Хряк.

— В одном месте, — ответил Буза, — возле железной дороги…

— Чтобы по железке уйти…

— Шевели мозгами, — усмехнулся Буза, — чтобы подумали так…

— А как же конвой, — шмыгнул носом Шнырь; будка не отапливалась, и он простыл…

— Ему будет не до нас… Парняги мои все сделают, — сказал Буза, — а мы сядем в жигуль кофейного цвета и рванем в обратную от железки сторону.

— Так где? — еще раз спросил Хряк, словно сомневаясь, что такое может произойти.

— Дорогу будем переезжать несколько раз, и каждый раз нужно дать ребятам сигнал, показать в окно белую марочку… но так, чтобы ее не было видно ментам.

Буза вытащил из кармана платок, и, хотя белым его назвать было никак нельзя, никто ему не возразил. Немного подумав, он сунул платок Хряку:

— Я скажу когда… Будь готов…

— Всегда готов, — осклабился Хряк.

Хряк вылез в предбанник и сел на место конвойного.

Десятки раз ездил он в автозаках, но на таком месте сидел впервые.

Он зыркнул свиными глазками по отверстиям боксиков и посмотрел в зарешеченное окно. Голое поле с редкими колками вдалеке тянулось вдоль дороги. Как можно незаметно устроить здесь засаду? Даже Хряк понимал это. Конвойные не дураки, сразу сообразят, что к чему, и изрешетят их автоматом, и тех, и других. Тем более что это не срочники из роты охраны, которые за изготовление резинового штампа в военный билет, доля подтверждения выдачи воинских значков, таскали на зону водку и чай. Эти ухорезы даже «стой, стрелять буду» не крикнут.

Хряку вспомнилось, как он увидел труп беглеца между двумя рядами колючей проволоки. Кто-то из кавказцев, отбывавших срок, узнал, что на вышке земляк, полез на проволоку и стал кричать:

— Не стреляй, я к мама пошел…

Земляк выпустил в него полмагазина…

Хряка передернуло не то от холода, не то от неприятного предчувствия. Уж лучше бы ничего не произошло и парняги Бузы не успели…

Некоторое время Хряк тупо смотрел на однообразный зимний пейзаж, и ни одной мысли не было в его голове, которую в зоне называли калганом. Калганом своим Хряк пользовался так же умело, как и кулаками, не подозревая, наверное, что он может служить другим целям.

Начало смеркаться. От окна дуло, и Хряк стал замерзать, почувствовал себя оскорбленным. Его — первого гладиатора зоны — поставили на стреме… Хотя он понимал: Шнырь нужен Бузе, чтобы приготовить чифир. Но все же Хряк не шестерка, чтобы мерзнуть перед окном. Ведь это он — Хряк — захватил заложников, был в этом деле ударной силой… Хряк напрочь забыл, что он только выполнил то, что задумал Буза, а поскольку он это забыл, ему — человеку с бицепсами тридцатилетнего мужика, а умом пятнадцатилетнего правонарушителя — продолжало казаться, что его незаслуженно забыли, что это он организовал захват, он сообщил на волю время захвата и примерную дорогу, это он рассчитал, что их повезут в Каминск, поскольку другого изолятора поблизости не было, это у него воровская кровь во втором поколении, это его подставили лихие ребята Чубатого, и он был вынужден сесть в ШИЗО… Но он все правильно рассчитал, вырвался из колонии, и теперь сам черт ему не брат…

— Хряк, — раздался голос Бузы.

Хряк просунулся в дверь будки, там было чуть теплее… Буза был чем-то недоволен, а Шнырь был подвижнее обычного. Так выглядит провинившийся школьник, не оправдавший надежд учителя. Он не смог при такой качке сварить чифир. Все искусство Шныря заваривать чай в камерах оказалось непригодным для заварки чая в движущемся автозаке.

— Чая не будет, — сказал Буза, — погреемся по-другому.

Он вытащил из кармана заначенный стандарт теофедрина, разломил пополам и протянул Шнырю и Хряку.

Из горотдела милиции прибыл старший лейтенант с винтовкой. Он уселся в коридоре на кожаном диване и презрительно смотрел на своих коллег, переодетых в черные робы и телогрейки.

Первый вариант освобождения заложников должен был начаться одновременными выстрелами трех снайперов. Для того, чтобы «гости» сразу попали в поле зрения всех трех стрелков, отгородили маленький участок двора, куда, как в ловушку, должна была въехать машина.

Осталось пристрелять винтовки.

— А где твои бойцы? — спросил комбата Узякин.

— А что им здесь делать сейчас, машина приедет не раньше, чем через два-три часа…

— И ты решил их привезти за пятнадцать минут…

— Не за пятнадцать, а за тридцать, что им делать здесь раньше, анекдоты твоих орлов слушать…

— Ну ты даешь!..

— Понимаешь, это срочники, если их привезти сейчас, то у них ужин накроется.

— Их нужно привезти сейчас, — сказал Внучек. — Михалыч их накормит, а если они приедут за пятнадцать минут, все может сорваться, тем более они не профессионалы…

— Да какая разница, — вяло отбивался комбат.

— Нет, нет, — забеспокоился Внучек, — нужно везти сейчас, поставьте себя на их место: вас привезли в изолятор, поставили у форточки и приказали: сейчас приедут плохие дяди, и нужно выстрелить им в голову. Каково?

— А если их привезти сейчас, дяди станут не такими плохими?

— А он прав, — поддержал Внучека Узякин. — Вот мы приехали сюда и никаких чувств к захватчикам не испытывали… А узнали о них все, попереживали вместе с заложниками и завелись, да так, что, попадись эти ребята мне сейчас, я бы их собственными руками задавил… — А ты, «анекдотов наслушаются…». Ты думаешь, легко просто так выстрелить в человека? Я на своих орлов смотрю — приехали сюда, хихикали, а побыли здесь и захватчики — их кровные враги. Иначе и быть не может, потому что здесь все реально представляют себя на месте заложников, а когда дело касается тебя, когда чувствуешь заточку у собственного горла, то в отца родного выстрелишь… Поэтому прения заканчиваем, ребят надо привезти сейчас, Михалыч их покормит, не останутся без ужина.

Комбат отправил свою машину в батальон, а вся троица решила проверить, насколько удобно стрелять из окон во двор изолятора.

Присланный Михалычем столяр расстеклил три шибки в указанных ему Узякиным окнах к неудовольствию переодетого резерва, и в коридоре возник жуткий сквозняк.

— И что это заложников не захватывают в июле? — сказал какой-то остряк из резерва, и все засмеялись, хотя точнее этот смех можно было назвать ржанием. Впрочем, как должны смеяться десять мужиков, которым через час-другой придется арматурными прутьями отбивать заложников.

От этого смеха Внучек почувствовал себя тоскливо. Все происходило совсем не так, как когда-то он предполагал, разбирая аналогичные ситуации на учебных занятиях. Все было буднично и настолько примитивно, что невольно казалось — с таким примитивизмом нельзя сделать ничего хорошего и благородного, нельзя освободить людей, жизни которых угрожает опасность. Хотя человеку, наверное, свойственно облагораживать свои поступки, а истина в том, что судьба не делит людей на плохих и хороших, и через какое-то время и те, что захватили заложников, и те, что будут их освобождать, могут оказаться на грязном тюремном полу либо с заточкой в горле, либо с проломленным арматурой черепом.

Все это было навеяно на Внучека идиотской шуткой о том, что заложников теплее освобождать в июле, а потом вновь началась рутина примерок, прикидок, тренировок вперемежку с руганью Узякина, который упивался своим начальственным положением.

Прибыли, наконец, ребята Собинова.

— Попадешь в коробок, — спросил Узякин одного из них, черноволосого, до синевы выбритого парня, — на десять метров с оптикой…

— Нэт, — ответил тот коротко.

— Ну вот, — повернулся к Собинову Узякин, — а ты говоришь снайпера…

— На десят, — сказал солдат, — я бэз прицела стреляй…

Собинов усмехнулся дилетантству старшего оперативного начальника, не знавшего, что до ста метров оптическим прицелом пользоваться бессмысленно. Узякин же недовольно взглянул на своего снайпера-сафариста: не мог подсказать, кретин…

Выбросили во двор коробок спичек. Он упал на притоптанный снег и тут же подпрыгнул: пуля из винтовки черноволосого пробила его и подбросила в воздух. Выстрел второго Собиновского снайпера разорвал коробок пополам. После этого на тюремную сцену вышел Узякинский сафарист и промахнулся в остатки коробка. Узякин бросил на него гневный взгляд, сказал: «Тренируйся», — и пошел в кабинет начальника изолятора. За ним, как нитка за иголкой, потянулись Собинов, Внучек и Михалыч.