- Слушай, Ганин, - внезапно оборвал он друга, - а давай прям сейчас сожжем этот чертов портрет, не нравится он мне!

  Ганин вытаращил на него свои итак немного выпуклые, навыкате, глаза и вскочил как ужаленный со стула:

  - Ты что, Пашка, с ума, что ли спятил, а?! Это ж... это ж... Картины не горят!

  - А вот это мы с тобой, Ганин, и проверим! - зловеще хохотнул Расторгуев, доставая из кармана брюк позолоченную бензиновую зажигалку и подкуривая белоснежную сигарету 'Парламента' из мятой пачки. В глазах Расторгуева блеснул какой-то мальчишеский азарт, видимо, настойка баб Маши действительно была достаточно крепкой.

  - Нет, Паш, не шути ты так! - все так же испуганно, словно и в самом деле боясь, что его картину сожгут, заговорил дрожащим прерывающимся голосом Ганин. - Я к этой картине подходить-то боюсь, очень уж она мне дорога стала, как родная прямо... Боюсь, знаешь, иногда, как бы чем не повредить ей, как бы... И знаешь, вот ты говоришь, она нереалистичная, искусственная, неестественная... Может быть, доля истины тут и есть, но когда я смотрю на неё ночью, особенно при полной луне, знаешь... Мне кажется... - тут Ганин судорожно сглотнул слюну и перешел почему-то на шепот. - Мне кажется, что она - живая!

  Слова Ганина прервал дикий и громкий пьяный хохот Расторгуева. Он, уронив недокуренную сигарету прямо на пол, схватился одной рукой за живот, а другой стал колотить кулаком о крышку стола, задыхаясь от смеха. На глазах его показались слезы.

  - А ты... случайно... с ней... не пробовал... ах-ха-ха-ха-ха!!! - но тут его смех в одно мгновение прекратился, когда его взгляд упал на мертвенно бледное, как полотно, лицо Ганина. Блики от ярко горящей лампочки на стеклах очков полностью скрыли собой глаза, приняв вид каких-то странных солнцевидных лиц, искаженных гримасой нечеловеческой злобы: перекошенный от гнева рот, кроваво-красные глаза, хищный оскал белоснежных зубов - зрелище было жуткое, даже для такого мизантропа как Расторгуев.

  - Эй, Леш, извини, я... немного переборщил... - сконфузившись, Расторгуев потрепал его панибратски по плечу, но Ганин уже вскочил со стула и стал рыться опять в своем шкафу. На этот раз он управился быстрее.

  - Смотри, Паш! - он сунул ему в лицо фотографию с портретом - все то же солнцевидное лицо, все та же шляпка, те же фиалки глаз, та же корзинка с цветами.

  - Ну и?.. - непонимающе поднял брови Расторгуев.

  - А теперь - идем за мной! - торжественным шепотом произнес Ганин и бросился к лестнице, ведущей на чердак.

  Расторгуев неохотно, слегка покачиваясь - голова от настойки шла кругом - последовал за своим другом.

  - Вот, Паш, дай мне зажигалку, а то я тебе не доверяю... - также шепотом сказал Ганин, а потом, получив её, щелкнул колесиком, и вот уже при неровном желто-голубом пламени зажигалки Расторгуев увидел фрагмент картины - белую тонкую ручку девушки, сжимающую корзинку с цветами.

  - Ну и?..

  - Ты ничего не замечаешь? - все также шепотом произнес Ганин.

  - Кольцо на пальце подрисовал, что ли? - хмыкнул Расторгуев.

  - Да не подрисовал я, Паша! НЕ ПОДРИСОВАЛ! Оно само появилось!!! САМО!!! - почти закричал Ганин, а глаза у него горели едва ли не ярче огонька зажигалки. - Фотографию я сделал, когда только нарисовал её, а кольцо появилось позже, месяца через три! Расторгуев громко икнул и мутным взглядом внимательно посмотрел на Ганина.

  - А ты, братец, случайно, не это...

  - Я в одиночку никогда не пью! - обиженно парировал Ганин и, сунув потухшую зажигалку в карман, стал неуклюже спускаться обратно в комнату.

  ...- И что ты хочешь сказать, Ганин, что твоя принцесса за три месяца умудрилась выйти замуж? Кольцо-то на безымянном пальце! - хмыкнул Расторгуев, наливая и себе, и Ганину кроваво-красной земляничной настойки.

  - Не знаю, Паш, не знаю... - тихо сказал Ганин. - Только вот иногда... понимаешь... я... ну... как бы... ощущаю... кого-то... на постели..., а ещё чаще - за мольбертом... словно кто-то стоит рядом, ну, или лежит... и смотрит - на меня, на картину..., а иногда прям так и ощущаю прикосновения какие-то... легкие такие, как веяние ветерка, к коже, к губам, к щекам... и... как будто кто-то шепчет мне в темноте, но шепчет без слов, одними образами, мыслями, которые появляются из ниоткуда и уходят вникуда... не мои мысли, в общем... а ещё снятся цветные сны... и там - тоже она... точь-в-точь такая же, что и на портрете - что-то шепчет, что-то говорит, но я ничего не запоминаю, когда просыпаюсь... Что она хочет сказать? Чего ей от меня надо? - он замолчал и густо покраснел.

  На этот раз Расторгуев уже не смеялся.

  - Слушай, Ганин, у меня есть один знакомый, очень хороший знакомый моей жены...

  - Я так и знал, что ты будешь намекать мне на психиатра! - резко оборвал его Ганин. - Зря я рассказал тебе это... - и досадливо махнул рукой в воздухе. Ганин встал и принялся возбужденно ходить из одного конца комнаты в другой, не в силах успокоиться.

  - Слушай, Ганин, хорош ходить, как маятник, в глазах рябит, - устало зевнув, наконец, сказал Расторгуев. - Не бери в голову! Все гении страдали психическими расстройствами: Ван Гог съел свое ухо, например, а потом застрелился, Гоголь сжег продолжение 'Мертвых душ', а потом впал в летаргический сон, Ницше остаток жизни провел в психушке, блеял как козел и подписывал свои письма 'Распятый'... Считай, что я тебе подарил бесплатный комплимент! - Расторгуев допил ещё один стакан настойки и развалился в вальяжной позе на стуле, закинув ногу на ногу, и опять закурил. - Ты всегда был самым талантливым из всех нас - я это тебе всегда говорил -, но у тебя - ты уж прости меня великодушно - всегда было не все в порядке с головой... Ладно, Ганин, - смачно раздавливая недокуренную сигарету в пепельнице, подытожил Расторгуев, - мне уже точно пора. Почти одиннадцать... Я ещё успеваю на последнюю электричку.

  Расторгуев, слегка покачиваясь, встал и принялся натягивать на себя летний плащ, попав в рукава только с третьего раза, а широкополая шляпа со слегка загнутыми вверх полями несколько раз выскальзывала у него из рук, как шаловливая кошка. Ганин стоял неподвижно у дверного проема, ведущего в сени, и с сожалением смотрел на собирающегося друга.

  - А я-то надеялся, что ты все-таки останешься, даже раскладушку для тебя приготовил... - как-то немножко по-детски всплеснул он руками.

  - Не могу, Ганин, не могу... - усмехнулся Расторгуев. - Вот женишься когда-нибудь, поймешь, что это такое на своей собственной шкуре! - и Расторгуев снисходительно похлопал Ганина по плечу, но в этот момент краем уха услышал что-то вроде сдавленного шипения... - У тебя тут что, кошка завелась?

  - А?... что?... - Ганина от выпивки уже начало потихоньку клонить в сон. - Да нет, кошек тут не держу... Давай хотя бы провожу тебя до станции!

  ...Шли молча. Каждый думал о своем. Расторгуев как наяву представил себе, как жена опять устроит ему скандал, почуяв, что от него пахнет спиртным и почему-то разгневанная жена у него в голове представала в виде той самой девицы с портрета - солнцеобразное лицо, пухлые губы, искаженные в гримасе, хищный оскал белоснежных зубов... Да, и ещё кроваво-красные блики в фиалковых глазах! Отношения с женой не ладились уже второй год. Расторгуев часто пил и редко ночевал дома, иногда по нескольку ночей подряд. Жена грозилась подать на развод и забрать детей, но каждый раз прощала его при условии, что это больше не повторится, а вот теперь опять... Расторгуев мрачно вздохнул и поглубже укутался в плащ - ночь была прохладной.

  А Ганин думал о том, что жаль, что не удалось показать Пашке всех фотографий из альбома: кто знает, удосужится ли он прийти на выставку, ведь у него ветер в голове, а его оценка - всегдашнего эстета и, если можно так выразиться, гурмана от живописи - была так важна для Ганина! А он уже хотел попросить его написать критический очерк о предстоящей выставке: так, как его может написать художник Павел Расторгуев ведь не напишет больше никто!