— В самом деле, не найдется ли у вас пара минуток, мисс Скловская? — щебечет Тесаржова.

Она какое-то время слушает, ее большой нос разочарованно морщится.

— А могли бы вы хоть ответить на пару вопросиков по телефону?.. Господи, цены бы вам не было. Значит, я могу вам сразу задать их, мисс Скловская?.. Так, отлично, первый вопросик: наши читательницы — вы, конечно, примерно понимаете, кто наши читательницы, не так ли? — иными словами, наших читательниц, естественно, больше всего интересует, искусственная ли у вас грудь?.. Вы не хотите обсуждать этот вопрос? Отлично… Ну ясненько. Тогда что-нибудь совершенно в другом духе. Вы страдаете депрессией?.. М-да. Нет, не страдаете. Это, откровенно говоря, для нас немного огорчительно… Нет, нет, извините меня, я, разумеется, не имела в виду…

Пока Тесаржова говорит, я протискиваюсь к своему столику и окидываю взглядом высокую стопку присланных писем. Знаю точно, что в них: неверные мужья, разводы, алкоголики, вставленные новые замки, опустевшие сберегательные книжки, пощечины, а возможно, пинки и ожоги сигаретой; в лучшем случае проблемы с бестолковым участковым доктором или банальные соседские раздоры, со временем выросшие до размеров античной драмы: Почему я ткнула его ножницами в живот? Да потому что их паршивый пес опять (!) нассал на нашу рогожку…

Именно сейчас мне так не хочется погружаться во всю эту убогость…

Тесаржова холодно прощается и вешает трубку. Подозреваю, что на другом конце линии это произошло гораздо раньше.

— Корова хренова! — облегчается Тесаржова и мгновенно тянется к сигарете.

Наконец все остальные могут встать и обнять меня. Я раздаю подарки, которые привезла им: маленькую акварель с заливом и лодочками для Романы (она любит море, но после развода девять лет назад, бедняжка, у моря еще ни разу не была), большую коробку конфет для Власты, бутылку хорватского портвейна для Зденьки и пузырек лавандового масла для Тесаржовой (вся штука в том, вы-то понимаете, милые дамы, что я просто не хотела бы лишиться этого места).

Для Мирека у меня бутылочка дешевого красного вина.

— Такого я… не ожидал, — роняет он. У него сразу увлажняются глаза. — Большое спасибо.

Его болезненная чувствительность действует мне на нервы, но на сей раз я превозмогаю себя и бегло целую его.

По пути из редакции к бабушке меня вдруг охватывает сочувствие не только к Миреку, но в конце концов и ко всем другим бедно одетым или плохо подстриженным мужчинам, сидящим в трамвае… И к этим усталым работягам в дешевых стареньких авто, с уродливыми стареющими женами… Прямо передо мной сидит человек, который кажется таким умученным, что мне становится его жалко. Похоже, шея у него так одеревенела, что хочется наклониться и помассировать ее.

Что это со мной?

Ничего.

Я влюблена.

— Ну что, Лаура, — подмигивает мне бабушка, в то время как я выкладываю покупки на кухонный стол, — у тебя уже есть какой-нибудь парень?

За стеклом белого буфета преобладают папины фотографии, на последних ему тридцать два. Папа был бабушкиным единственным, более того, буквально намоленным ребенком — она зачала его в тридцать четыре года, совершенно неожиданно, вопреки всем пессимистическим прогнозам.

— Есть, бабушка. Даже два, — озорно говорю я. (Об этом я уже рассказывала, знаю.)

Больше, чем число моих возлюбленных, бабушку, конечно, интересует содержимое сумки. Но упрекать ее смешно.

— Что это? — спрашивает она.

— Молоко, бабушка.

У бабушки обиженный вид. Она хотела молоко в стеклянной бутылке, с тремя красными полосками на серебряной крышечке, какие продавались в восьмидесятые годы, а вместо этого я даю ей какой-то неведомый пакет из вощеной бумаги (который она потом на свою беду спутает с авиважем[48]).

— А когда приедет мама? – спрашивает она раздраженно, протестующе. — Что она с этой Америкой опять напридумала…

Любые поездки за пределы Праги бабушка считает полной бессмыслицей, поездки за пределы республики, на ее взгляд, чистое безумие, а чем она считает полеты через океан лучше даже не представлять себе…

— Возможно, уже завтра, — успокаиваю я ее. — И уж конечно, что-нибудь привезет!

Звонит мой мобильник. Ингрид, читаю на дисплее.

— Привет, — говорю я. — Как прошла случка?

В трубке — долгое молчание, потом слезы.

— Что стряслось?

— Все мужики — свиньи, вот что стряслось! — кричит Ингрид.

— Для меня это новость.

— Приезжай, пожалуйста! — просит она.

Смотрю на часы: еще успею.

— Хорошо, — вздохнув, говорю я. — Через полчаса у тебя.

— Ладно, и купи мне где-нибудь ромашковую мазь! — всхлипывая, просит Ингрид.

Ромашковую мазь? Господи, что они все себе думают? Медсестра я им, что ли?

В аптеке встречаю соседа Жемлу; жена болеет, он берет для нее порошки. Порошков чуть ли не половина сумки; замечаю: как только Жемла поворачивается ко мне, аптекарь с любопытством оглядывает его.

— А когда приезжает мама из Америки? — спрашивает Жемла.

— Завтра после обеда или послезавтра.

— Хорошо. Нам без нее уже скучно.

Звучит это почти неприлично. Стоит только представить, как этот пятидесятилетний пузан лезет на мою маму, меня начинает тошнить.

— Ты домой, Лаура? Подождать тебя?

— Нет-нет, я иду еще кое-что купить.

Это вранье, но мне надо, чтобы Жемла поскорее убрался, ибо уже подошла моя очередь.

— Ромашковую мазь, пожалуйста, — говорю аптекарю и многозначительно киваю Жемле: — До свидания!

— Привет!

Я жду, пока Жемла окончательно исчезнет. Аптекарь терпеливо ждет вместе со мной.

— И один фемигель, пожалуйста, — прошу его тихо.

Спустя полчаса сижу на красной софе из магазина «The Art of Living». Ингрид в ярости отмеривает взад-вперед двадцать пять квадратных метров своей элегантно обставленной гарсоньерки и при этом рассеянно осматривает мой подарок: коралловый браслет, который я минуту назад застегнула на ее запястье. Сейчас полшестого пополудни, но она все еще в ночной рубашке.

— Садись, прошу тебя, — говорю ей в третий раз. — Ты действуешь мне на нервы.

Наконец она останавливается.

— Я сесть не могу! — всхлипывает она. — Не понимаешь, что ли?

А потом все и вываливает: познакомилась, мол, с ним вчера вечером в кафе «Солидная неуверенность». Карел, лет тридцати, якобы не женат; у него своя фирма, которая к нам что-то ввозит.

— Но что он к нам ввозит? — перебиваю ее. — Часы? Героин? Сапоги? Что конкретно?

— Боже правый, не знаю, — говорит Ингрид. — Я никогда не помню деталей…

— Что вы пили?

— Вино, — говорит Ингрид как-то обиженно. — Ей-богу, только вино.

Одну бутылку белого выпили за ужином, другую — потом. Ингрид нравилась раскованность Карела, он как-то вообще не торопил событий. О Джулии Робертс за весь вечер не упомянул вовсе. О чем они говорили? Ингрид разводит руками. Ах, о чем только не говорили: о современной политике социал-демократов, о фильмах Формана, о мебели (Карел якобы любит, как и Ингрид, комбинацию дерева, стекла и металла), о взвинчивании цен на недвижимость, о книгах.

— Начитанный предприниматель? — вставляю я.

— Да, — говорит Ингрид. — И вправду так. Читал Маркеса, Набокова, Сарояна… Кого хочешь.

В основном говорил о путешествиях. У Ингрид создалось впечатление, что Карел объездил весь мир, но при этом был настолько умен, что не выставлялся. Все эти экзотические места служили ему лишь необходимым фоном для разных забавных историй и наблюдений… Знаете, как, например, выглядит мясная лавка в Южной Америке? Вот как: где-то на доме на ржавом железном крюке висит освежеванная коза; вы пальцем указываете на определенную часть туши, парнишка, отогнав мачете мух, эту часть и отрубает вам.

Говорил и о детях.

— Представляешь, о детях! — выкрикивает Ингрид. — Даже это для них не свято!