— Кто это? — шепотом спрашивают жены своих мужей.

— Не знаю, — отвечают притихшие мужчины, не сводя с мамы глаз.

Мама садится. Тем временем одна из стюардесс приступает к обычному инструктажу о том, как пользоваться поясами и спасательными жилетами. Хотя мама и летает довольно часто, она следит за этой короткой информацией на редкость внимательно, а когда минутой позже сложенные ладони стюардессы разлетаются в направлении запасных выходов, мамино выражение лица уже совершенно явно свидетельствует, что речь идет не о заурядных мерах безопасности, а о чем-то гораздо более важном.

Для моей мамы это литургия, а упомянутая стюардесса — молодая жрица ее жизненной веры. Веры, что огромная мощь «Боинга-737» способна навсегда унести ее прочь от всех неверных, долбаных и ужасно одетых чехов.

А теперь, милые дамы, расскажу вам, как летала в Нью-Йорк я. Летала я туда два года назад к Джеффу. (Кто такой Джефф? Потерпите, скоро узнаете.)

Уже за неделю до вылета я начинаю нервничать; и чем ближе день вылета, тем моя нервозность, разумеется, больше растет.

Таксист, который везет меня в аэропорт, пытается острить, но мне не до него, ибо я не перестаю проверять, на месте ли в сумке паспорт, деньги и авиабилет. Лицо горит, а руки и нос еще холоднее, чем обычно. Когда передо мной открываются гидравлические двери ВЫЛЕТЫ (на английские надписи, в отличие от мамы, не обращаю внимания), я уже в таком мандраже, что вынуждена сразу же направиться в ближайший туалет. Мамин чемодан на колесиках Samsonite беру с собой в кабинку, поскольку панически боюсь, что снаружи его могут запросто стибрить. Закрыть дверь тесной кабинки — дело нелегкое. В зеркале над умывальниками за моими усилиями наблюдают две женщины. (Что они обо мне думают, не знаю, но явно не принимают меня за стюардессу…)

Выйдя из туалета, я быстро проверяю, не выпал ли из сумки паспорт, на месте ли деньги и авиабилет, и спешу отыскать на одном из голубых табло свой рейс. Его нет! Впадаю в панику и хватаю за украшенный позументом рукав одного из проходящих и говорящих по-чешски пилотов.

— Вы не могли бы мне сказать, почему здесь нет Нью-Йорка?

Улавливаю в своем голосе начинающуюся истерику, но подавить ее не в силах.

Пилот обращается к своим двум коллегам.

— Почему здесь нет Нью-Йорка? — повторяет он за мной весело.

Он смотрит на табло, затем на мой чемодан.

— Вы, по-видимому, вылетаете?

Я недоуменно киваю. Пилот иронически улыбается.

— Тогда почему вы ищете Нью-Йорк в прилетах?

Я краснею, смущенно благодарю его и иду искать табло вылетов. Мой рейс и в самом деле там есть — там и номер стойки регистрации! Чтобы не забыть, я записываю его на клочке бумаги.

— Сколько мест багажа? — спрашивает меня блондинка за стойкой, когда я с бумажкой в руке подхожу к ней.

— Два, — говорю я. — Вот чемодан и еще сумка, но я хотела бы ее взять с собой в самолет.

— Значит, одно, — говорит блондинка, усмехаясь. — У прохода или у окна?

— У окна, пожалуйста, — говорю я сухо.

Пытаюсь мобилизовать весь свой апломб. Господи, разве эта раздерганная размазня имеет ко мне какое-нибудь отношение?!

— Я не курю, если можно…

— На всех наших рейсах теперь не курят, — тоскливо поучает меня девушка. — Одиннадцать десять, выход Б шесть.

Она, видимо, считает, что обслужила меня, но я от стойки не отхожу.

— Б шесть? — спрашиваю с опаской в голосе. — Где это?

Девушка, глядя на меня, вздыхает и пускается в объяснения.

В баре «Meeting point» я просматриваю карту напитков, пытаясь определить, сколько здесь стоит минералка, и потом все-таки покупаю минералку в автомате. Запиваю церукал и прохожу паспортный контроль. У меня такой растерянный вид, будто в моей ручной клади пять кило чистого героина. Мне кажется, что таможенники с некоторым подозрением наблюдают за мной. Меня прошибает пот. В транзитной зоне нахожу надлежащий выход, подсаживаюсь к пассажирам и на всякий случай еще спрашиваю ближайшего соседа, у этого ли выхода мне надо ждать. В сумке у меня «Cosmopolitan» (чешская версия), но читать не могу. Жду приглашения к выходу, в руке судорожно сжимаю посадочный талон и молюсь, чтобы в полете не было турбулентности. Прежде чем окончательно выключить мобильник, решаю еще позвонить маме, хотя мы договорились, что я позвоню ей из Нью-Йорка.

— Что-нибудь случилось?! — удивляется мама. — Отменили рейс?

— Нет, — говорю я. — Звоню потому, что я уже в транзитной зоне.

В трубке короткая пауза. Потом мама сухо смеется.

— Ну хорошо, дорогая. Значит, у тебя все в порядке.

Наш разговор окончен, и я немного обиженно выключаю мобильник.

Потом, оглядевшись по сторонам, вынимаю из сумки плюшевого кенгуренка и быстро, чтобы никто не видел, целую его.

Ну а теперь расскажу, как я познакомилась с Джеффом.

Начну издалека. Окончила я гимназию в девятнадцать. На филологический факультет (специальность: чешский язык — психология) не поступила. Я была девственницей и толком не знала английского. Соответствующие отговорки: в моей девственности повинны мои одноклассники, ибо за все четыре года гимназии я ни разу не могла представить себе, что с кем-нибудь из этих оголтелых придурков влезу в постель… Кроме того, меня буквально охватывал ужас при мысли о венерических болезнях. Раз-другой я согласилась пойти в кафе, но и эти походы не увенчались успехом. Я сидела напротив какого-нибудь мальчика, пламя свечи отражалось в его глазах, а я только и думала о кислом запахе его пота, о СПИДЕ и стафилококках…

Ну а в моем убогом английском виновата наша англичанка. Мы с ней вообще не показались друг другу. Собственно, это была никакая не англичанка, а самая заурядная переквалифицированная русистка. Я же из принципа сроду не доверяю переделанным вещам. Переквалифицированная русистка для меня что-то вроде платья, перешитого после тети. Язык second hand. Переделывать славянский язык на английский манер — что хорошего может тут получиться? Кроме того, у нее было жутко аффектированное произношение, которое она неведомо почему считала британским выговором — однако истеричность еще никому не помогла стать подлинным носителем языка. Впрочем, она и сама это понимала: перед каждой проверкой невообразимо нервничала. Прибежит, бывало, к нам в класс еще на переменке, в охапке по меньшей мере три магнитофона, трясущимися руками сорвет со стенгазеты все фото Джима Моррисона с расстегнутым гульфиком (несмотря на страстные протесты Ингрид, делавшей стенгазету) и потом всю ее залепит цветными картинками улыбчивых лондонских полицейских, двухэтажных автобусов, красных телефонных будок и Биг-Бена. Welcome to London!

I know. I just make excuses[22].

Я была ленивой, суматошной, неуверенной в себе и слишком критически настроенной девчонкой.

Очкастая девятнадцатилетняя девственница, не знающая прилично английского…

Трудно сказать, что для моей мамы было более приемлемо. Обеспечить мне дефлорацию она не могла, так по крайней мере устроила меня на годичный интенсивный курс английского языка — в ту же языковую школу, где когда-то сама преподавала. Это прекрасная школа, твердила она, основанная на нетрадиционных методах обучения.

Уже одно это должно было меня насторожить!

На первый урок, к несчастью, я пришла минут на десять позже. Открыв дверь в класс, я было подумала, что там никого нет, но потом разглядела: все ученики сидели, стояли на коленях или даже лежали на полу. На его сером покрытии. Все были разуты, и у всех на лбу был налеплен желтый листочек: Rabbit. Wild Pig. Squirrel. Horse. Polar Bear[23]…