Часто, когда бушевала непогода и приходилось забиваться в землянку, Сторожев мрачно смеялся, вспоминал, как ловко он обвел коммунистов. Жил злобой, надеждой на силы, которые весной он соберет вместе с Антоновым и «батькой» Григорием Наумычем.

Несколько дней подряд шел снег, в землянке появилась сырость. Однажды Сторожев проснулся покрытый изморозью. Тщетно пытался он развести костер: сырой осинник шипел, чадил и гас. Он не мог согреться, зубы выбивали дробь, ноги ломило, болела голова.

Сторожев понял, что он болен, что оставаться в землянке ему нельзя, надо искать приют. И решил он пробраться к своему приятелю, леснику Филиппу — его участок был недалеко от того места, где прятался Сторожев.

Он шел едва заметными тропами, мимо трясин и камышовых зарослей, в которых не раз охотился с лесником, увязал в незамерзающих болотцах, падал и поднимался — чутьем находил дорогу.

Голова болела, его бросало то в холод, то в жар, мысли путались, и он начинал бредить.

Около лесниковой избы силы покинули Сторожева, и он упал.

Очнулся он через неделю. Над ним наклонилось женское лицо. Сторожев попытался подняться, но сильные руки удержали его в постели.

— Лежи, лежи, — ласково сказала женщина. — Заворочался!

Петр Иванович слабо вздохнул, что-то хотел сказать, но сознание вновь заволокло серым туманом. Лишь через два дня снова вернулось оно к нему.

Было тихо вокруг, тихо и светло. Сторожев привстал и оглянулся. Он лежал в чистой знакомой избе. Да, он помнит эту большую горницу, лики святых на иконах, высокие окна и запах свежей сосны. Держась за спинку кровати, Петр Иванович спустил на пол ноги и, цепляясь за стулья, подошел к окну. За палисадником, за лощиной, чернел лес, по небу шли бурые облака, оседая снегом на острых вершинах елей. Он тихонько засмеялся — надежен был для него этот дом.

Потом Сторожев снял с простенка засиженное мухами зеркальце и увидел худое, восковое лицо и длинную бороду.

Заскрипела дверь, пропустила тучного, краснолицего человека, одетого в нагольный полушубок.

— Любуешься? Ну, стало быть, ожил, раз за зеркало взялся. — Краснолицый — это был лесник Филипп — сочно засмеялся и стал раздеваться.

Опираясь на плечо Филиппа, Петр Иванович проковылял к постели. Лесник расчесал пятерней желтые волосы, стриженные под скобку, расправил пышные усы, присел на скамейку близ стола, вынул кисет.

— Так-то оно, кум! — заговорил он, свертывая козью ножку. — Я и не думал, что живым тебя увижу, больно плох ты был, ох, и плох, кум! — Лесник послюнявил конец козьей ножки и начал насыпать в нее с ладони табак.

— Слуга я тебе по гроб, — тихо отозвался Сторожев.

— Чего там слуга! — махнул рукой Филипп. — Одному богу молимся, один у нас хозяин. Ты спи, кум, я пойду поем, не обедал еще. Спи, поправляйся!

Лесник вышел. Сторожев натянул одеяло, повернулся на бок и заснул. Сквозь сон он слышал, как открывалась и закрывалась дверь, как ходили по комнате, о чем-то шептались, изредка подходили к нему, заботливо оправляли одеяло. Он проснулся, когда в избе стало полутемно, перед иконами горела лампада и по стене металась чья-то тень. Петр Иванович поднял голову и увидел молящегося кума. Он снова уснул. Утром его поила чаем Матрена, жена лесника.

— Филипп Иванович, — говорила она, по-детски морща нос, — нынче ночью уехал на станцию. Боязно мне одной. А ну, как наедут сюда коммунисты!

— А что, разве наезжают?

— Летом часто наведывались, будь они прокляты! Лесник, слышь, богач! Все углы обшарили, все сундуки разворочали! Один расстрелять грозился: ты-де, мошенник рыжий, кулак, знаем, в какую сторону глядишь! А теперь к нам ехать трудно: тропы надо знать, а то погибнешь в трясинах.

— А как наедут?

— Ох, молчи! Ночью-то осина зашуршит, а мне людской говор мерещится. Совсем извелась!

— Слуга я ваш по гроб моей жизни, — прочувствованно вымолвил Сторожев.

— Это оно конечно, — равнодушно заметила хозяйка. — Охо-хо, не хотела бы тебе говорить, да своя рубаха ближе к телу. Часа три назад из волости один проехал, знакомец наш. Рассказывает: комиссары-то вот уж как злы. В ихнем селе ночевал кто-то, обыски шли, а тот ночлежник, о них проведав, тем же часом смотался. Кто ж знает, кого они ищут, батюшка. — Хозяйка подозрительно посмотрела на Сторожева.

Сторожев нахмурился: «Вот незадача!»

Хозяйка вдруг завыла:

— Поправляйся скорее, батюшка, уходи от нас, пожалей наши головушки!

Сторожев цыкнул на нее. Она взвыла еще громче, то молила уйти, то сыпала проклятьями.

— Помолчи, дура! — зарычал Сторожев. — За свою шкуру боишься? А я не боялся, когда твоего мужика спасал?

Филипп Иванович был старым другом Сторожева. Он служил в одном полку с ним, но отец — богатый хуторянин — быстро откупил его. Филипп вернулся из солдатчины, отделился, продал скарб, скот, уехал в соседний уезд и нанялся в лесники. Дал себе зарок — стать богатым. И такие порядки завел: не то что бревна — сучка не украсть чужому человеку! Ловил Филипп мужиков с краденым лесом и нещадно драл с каждого штраф. Слезы его не трогали, жалобных слов он не слушал. В семнадцатом году чуть не убили лесника. Вот тогда-то и спас его Сторожев: приехал, уговорил мужиков, пригрозил. Народ сердцем отходчив: пошумел, плюнул да вроде и забыл обиды.

До восемнадцатого года прожил Филипп тихо и спокойно, деньжонки припрятал, скотину пораспродал, так что, когда к нему явились большевики, ничегошеньки не нашли. Уехали. Филипп оскалил зубы и хитренько баском заржал. А мужиков стал прижимать покрепче. «Я-де советской власти служу, сучьи дети, — говорил он. — Она-де покажет вам кузькину мать — свободу».

— Квиты мы, — добавил Сторожев. — И молчи, спать хочу.

Сторожев лег, но не спалось ему: тревога заползла в его сердце. «Может, кто-то пронюхал, что я в землянке у Антонова был? Может, и разговоры с ним стали властям известны: у Антонова шантрапы тоже не занимать стать. Может, меня-то как раз и ищут?»

Правда, Сторожеву часто приходилось надолго уезжать из Двориков по своим и сельским нуждам. Чем он на самом деле занимался в этих поездках, никто не знал: был Петр Иванович осторожен. А тут промашку сделал. «И понесло же меня в тот проклятый лес! Какого рожна мне было нужно? Все от жадности, Петр, все не терпится тебе поскорее с коммуной посчитаться!» — укорял самого себя Сторожев, ворочаясь с боку на бок.

«А может, вовсе не меня ищут? Может, зря я дал тягу? Документы в порядке, не раз бывал в том селе по разным делам… Опять промашка: могли узнать, что был в селе и вдруг скрылся. Почему, спросят? А-а, черт твоей бабушке!»

Что бы там ни было, Сторожев не хотел подводить Филиппа. Пригодился в этот раз, пригодится и еще, гора с горой не сходятся, а человек с человеком…

«Уйду!» — решил он и с этим уснул.

С каждым днем прибывали силы. Сторожев уже ходил по избе, подолгу сидел у окна, всматриваясь в темную гущу леса. Плелись тихие, спокойные мысли, совсем не хотелось думать о том, что вот скоро надо уходить из этой теплой, чистой горницы.

Шел сырой, липкий снег. Петр Иванович выходил во двор и подолгу стоял, наблюдая, как покорно принимают ели на свои плечи тяжелый снежный покров.

Наконец со станции возвратился Филипп. Вечером, сидя за чаем, Сторожев сказал ему:

— Кум, мне надо уходить. Постой, не перебивай! Сам гибнуть не хочу и тебе того не желаю. А гостей надо ждать вот-вот. Присоветуй, что делать, куда податься.

Филипп помолчал, закурил и ответил:

— Не держу, кум. Уходить тебе пора. И то счастье, что до сих пор не пронюхали. Вот что: тут неподалеку есть землянка. Двое каких-то спасались в ней летось. Дезертиры или еще кто — пес их знает. Землянка отличная. Живы те люди — хорошо, нет — один до весны прокукуешь… Я тебя навещать буду, припасов, патронов доставлю, не беспокойся. Вот подождем морозов — и айда!..